Один лишь гвоздь торчал в душе Антонины — сын. Чуть задумаешься, вздохнешь, так на него и наколешься. Парень уже в шестом классе, все понимает, в интернат по понедельникам, как на каторгу, отправляется. Все бы ничего, да не полюбил Володя Кольку. Обижать не обижал, но видела Антонина — не любит. А тут еще случайно сказал при ней кто-то: «Как мужчина к женщине относится, можно только на одном проверить. На ребенке. Если женщину по-настоящему любят, то и ребенок ее будет мил». Услыхала Антонина и задумалась: что же в жизни на самом деле главное? Любовь? Сын? Или своя жизнь? Думала, думала и придумала: сын и есть своя жизнь, и если любовь от всего этого отдельно стоит, то надо выбирать или то, или другое. И выбрала. Собрала она Володины вещички, в последний раз бутылку на стол поставила:

— Давай, Володя, прощаться.

Не ждал Володя такого поворота:

— Да ты что? Очумела? Или думаешь, проситься буду, в загс такими своими поступками меня затащить хочешь?

У нее был приготовлен ответ:

— В загс я тебя тащила, пока в любовь верила. А теперь не верю. Да и во что верить, если от этой любви одни сомнения и муки.

Не понял ее Володя, рассердился:

— Думаешь, другого кого в загс заманишь? Ты в зеркало на себя погляди! Кому ты нужна?

— Кольке нужна, — ответила она, — да и самой себе.

И вот теперь снова вспомнился Володя. А что, если бы не прогнала она его тогда? И правда ли это, что прогнала? А может, почувствовала, что он все равно уйдет, и опередила? Потом подумала, что если есть любовь на свете, если была она в ее жизни, так это Володя. А прогнала потому, что сил не хватило, умаялась, надорвалась.

— Тебя не узнать, — говорила Катя, — как подменили бабу. Покрасивела даже.

Они сидели под деревом в Катином садике, пили чай из самовара. Антонина развернула сверток, достала подарок.

— Или выиграла? — удивилась Катя, рассматривая вазу. — Что-то ты на деньги стала легкая.

— А куда их девать? — отвечала Антонина. — Через год на пенсию пойду, тогда подожмусь.

На Кате был новый халат, крашеные волосы поблескивали на солнце темным золотом, голубенькие глазки лучились теплом и радостью.

— Ой, Тося, не знаю — говорить не говорить…

Сердце Антонины тревожно дернулось: какую такую новость могла привезти для нее Катя с дальней дороги? Скорей всего хорошую, весь вид Кати говорил, что хорошую. Чего же она тогда мнется, сказать не спешит?

— Говори, — Антонина произнесла это слово и вдруг догадалась, о чем скажет подруга: — Володю встретила?

— Его, — растерялась Катя, — а ты откуда знаешь?

— Догадалась. — Антонина свела брови: — Вспомнился он мне недавно. Ну, что? Как живет?

Катя смутилась, порозовела, сказала с укором:

— С тобой же про такое говорить, что воз в гору тащить.

— Чего там. Говори. Как встретились. Как его жизнь сложилась. Какая другая дура для него в настоящий момент жилы вытягивает, спину гнет.

— Не хочу слушать, Тося. — Катя замахала ручками, обиделась за Володю. — Один он живет. Очень тебя благородно вспоминает. Говорит: была одна душа на свете, которая меня понимала, — это Антонина Макаровна. Я ему адрес твой дала, сказала, чтоб письмо прислал. Ты, Тося, не ругайся. Не захочешь отвечать — не будешь.

Антонина покраснела.

— Куда же он письмо пришлет? Нет такого адреса, снесли дом. Я, Катя, теперь одна живу, в отдельной квартире.

От удивления Катины глаза сделались по блюдцу.

— То-то, я гляжу, тебя как подменили. — Она покачала головой, словно что-то отогнала от себя.

Очень ей хотелось поговорить про новую Тосину квартиру, но разговор про Володю был важней. Да вот только как с этим разговором подступиться к Антонине?

— Ты меня послушай, Тося. Я тебе плохого еще не советовала. Надо Нинке написать, пусть она его через адресное бюро разыщет и твой новый адрес передаст.

Антонина уже успокоилась. Сощурила глаза, губы поджала по-своему, будто улыбку задержала.

— Ну, поговорили, и хватит. С тобой свяжись, так не только Нинка, весь город знать будет.

— А хоть весь свет! — Катя начала сердиться. — Какая тут тайна? Кого боишься? Людей? Что они тебе сделают?

— Смеяться будут.

Катя подняла бровки и вконец расстроилась:

— Над кем же это они будут смеяться? Над тем, что человек живой и живое у него на уме? Другого ты боишься, не смеха. Ты труда боишься, полегче желаешь жить. А что легко, то и плохо.

— Я труда боюсь? Да как у тебя язык повернулся…

Катя пыталась объяснить:

— А не только тот труд, что руками делается. Что сердцем, душой, словами — тоже труд. Вот его-то ты и боишься.

Антонина вскинула на Катю удивленные глаза: ишь ты, оказывается, что знаешь, и сказала вдруг тихо, доверчиво:

— Боюсь, Катя. В молодости не боялась, а после Володи боюсь. Это ведь так… что ни сна, ни покоя, одна маета.

— На том свете выспишься. — Катя взмахнула рукой и рассмеялась. — Ну, скажи мне, хоть по секрету, какой тебе интерес стариться?

Заморочила она ей голову своими словами, сердце застучало у Антонины: что делать? Возражай не возражай, а истинную правду Катя говорит. Только одно дело — поверить словам, а другое — ринуться с обрыва в омут.

— Не могу я так, Катя, враз другой стать. Ведь не только человек, земля старится. Смотри, листья на кустах желтятся. Не от заботы и печали. Время пришло.

— Ты не в землю, ты на небо гляди, — не сдавалась Катя, — пусть в землю глядит тот, кто что потерял. А нам еще свое найти надо.

Они сидели во дворе за столом, на котором пыхтел самовар. Дворик, похожий на комнату, окружал их своими зелеными стенами, в которых солнечными пятнами желтели осенние листья. Вместо крыши над ними висело небо. Синее-синее. Как весной.

КВАРТИРА

— Вам сколько лет? — Он смотрел застывшим взглядом, в котором ничего, кроме отсутствия какого-либо к ней интереса, не отражалось. Возвышался над столом грузно, как мешок с песком, и на этом мешке — круглая голова, гладкое, без морщин лицо с тусклыми, равнодушными глазами. Таким он ей виделся, таким, конечно, был и на самом деле.

— Мне двадцать шесть лет, — ответила она полным предложением. Ответила, как ей казалось, независимо и строго. — Это имеет какое-нибудь отношение к делу?

— Абсолютно никакого. Просто спросил.

Секретарша его, худенькая, белобрысая девочка Шура, незаметно вдруг возникла у стола, положила перед ним панку с бумагами и