От Дьявола, как и от тех, кто отдался ему, исходит ужасное зловоние, а лучшие из христиан, наоборот, после смерти обретают сладкий аромат святости. В XVI–XVII веках вера в какой-то мере опирается на приятные запахи, которые с ней ассоциируются, а плохие верующие оскверняют все, что их окружает, — как физически, так и морально. Обоняние несет в себе месседж разделения добра и зла. Высший запрет налагается на женщину, чья ненасытность, отныне неразрывно связанная со смертью, ассоциируется с сатанинским гниением. Тема, конечно же, не нова. Табу принимает чудовищные масштабы в связи с совпадением месседжей власти. Обоняние тогда любой неприятный запах превращало в сигнал о непрерывной опасности. Запах чумы и разнузданная козлиная похотливость ассоциировались с Сатаной[177]. Женские запахи обладали большой притягательной силой, несмотря на непрекращающийся поток пропаганды, призванный строже контролировать грешную плоть и мужские желания, которые эти запахи вызывают. Та же культурная матрица превращала старух в ведьм, носительниц губительного дыхания, сопоставимого с дыханием античных Парок или Фурий.

Поэты эпохи Возрождения унаследовали от античных поэтов — в частности, от Горация, Овидия, Апулея или Марциала — крайне презрительное отношение к старым женщинам. Под впечатлением от античной поэзии Маро написал контрблазон о соске, который мы цитировали в предыдущей главе. Поток литературы на эту тему вплоть до середины XVII века производит большое впечатление. В трагический барочный период подчеркиваются нездоровые черты, свойственные пожилым женщинам. Эту тенденцию поддерживают демонологи, пишущие о неслыханных преступлениях ведьм — как раз в то время, когда их сжигают на кострах, то есть с 1580 года до конца царствования Людовика XIII.

На фоне чудовищных проклятий, обрушивавшихся на головы матрон, замечания Брантома или врачей выглядят почти терпимыми, снисходительными. Первый передает слова одной женщины: будто бы «у одной важной дамы, ну очень важной, изо рта пахло хуже, чем из медного ночного горшка; один из ее близких друзей, подходивших к ней вплотную, подтвердил эти слова; если это так, то она состарилась»[178]. Быть может, речь идет о его подруге Маргарите Валуа, королеве Марго? Что же касается врачей, то они, как мы видели, рекомендуют множество различных средств, скрадывающих неприятные телесные запахи, — в частности, душистые саше, которые носили на груди.

Резкость нападок на пожилых женщин поражает[179]. Она во многом превосходит гротескную средневековую традицию их изображения в литературе, которую можно встретить, например, у Вийона. С первой четверти XVI века то же явление прослеживается в живописи на берегах Рейна, где готовилась Реформация. Величайшие художники — назовем хотя бы Дюрера — изображают колдуний обнаженными. На этом с 1510 года специализируется Ханс Бальдунг по прозвищу Грин. Однако он воспользовался возможностью на законных основаниях изобразить прелести юных красавиц. На одном из его рисунков, сделанных около 1514 года, запечатлены две молодые женщины в эротичных позах, окружающие крепкое тело старухи с обвислой грудью; возраст старухи можно определить только по лицу. Женщина, изображенная Никлаусом Мануэлем по прозвищу Дойч (ум. 1530), производит более тревожное впечатление. Она растрепана, что говорит о ее дурном нраве; на ее лице и теле приметны следы старения. Тем не менее ее поза анфас провокационна, зритель видит ее похотливый оскал. Обвисший бюст и заросший волосами лобок намекают на мрачный эротизм, с демоническим привкусом[180]. Писатели винят также тех, кто, пережив климакс, продолжает терять голову от любви. В «Похвале глупости» (издана в Париже в 1511 году) Эразм пишет об этом с ироническим презрением: «Еще забавнее, когда дряхлая старуха, труп трупом, словно только что с того света воротилась, то и знай повторяет: „Светик мой“, резвится, жеманится…»[181]

Самые чарующие поэты, творчество которых мы проходили в школе, Ронсар, изображающий колдунью Катен в уже упоминавшихся «Шутках», или Дю Белле, создавший в 1549 году стихотворение «Старая и молодая возлюбленная»: «О, грязная старуха, / Старуха, позор этого мира», — демонстрируют то же презрение к пожилым женщинам, что и Агриппа д’Обинье, Ренье, Сигонь или Сент-Аман[182]. Из Испании пришла модель Селестины, сводни и ведьмы, приспешницы Дьявола, героини трагикомедии Фернандо де Рохаса, переведенной на французский язык в 1527 году. Это произведение вдохновило Маро и многих других.

Главными чертами старухи считаются преклонный возраст, неприятный запах, исходящий от нее, и близость смерти. Она может быть лишь служанкой Сатаны, считают Дю Белле и Ронсар, написавший в 1550 году оду «Против ведьмы Денизы»: «При одном лишь твоем вздохе», — пишет он, испуганные собаки лают, реки мелеют, волки, идя по твоему следу, воют. В другом стихотворении он так описывает Катен: «Из двух ее протоков исходит вонь»; по сюжету стихотворения колдунья отправляется на кладбище, валяться на могилах. В 1558 году Дю Белле в ужасе пишет:

Он добавляет, что ее взгляд и дыхание способны потушить «огонь любви».

К юным девушкам поэты относятся снисходительно, потому что те воплощают аромат жизни, а женщинам старым не приходится ждать ни малейшего сострадания и жалости ни от мужчин, ни, может быть, от самого Бога, потому что исходящий от них запах напоминает о смерти. Ода, написанная в 1572 году двадцатилетним Агриппой д’Обинье, показывает впечатляющий контраст между двумя эпохами[183]. Он противопоставляет свою любимую, свою Венеру, дуэнье-Горгоне, которая следит за ней. Днем эта «старая змея» со зловонным дыханием защищает дверь к его милой, как Цербер. Ночью еще хуже — они обе, раздевшись, ложатся в одну постель. Поэт сравнивает их, наделяя девушку качествами, любимыми поэтами Плеяды, а о теле старухи пишет с барочной жестокостью. Его Дульсинея благоухает, пудрит волосы шипром и амброй; шелудивая голова старухи кишит клопами и вшами. От нее воняет.