— Возьмем, например, первое правило: никаких писем домой и из дому. Проще простого. Любые служанки старше сорока — их называют здесь послушницы — пользуются привилегиями: им разрешено покидать стены монастыря по поручению настоятельницы.

— А почему только те, кто старше сорока? — поинтересовалась я.

Марина засмеялась, потом легонько прикоснулась пальчиком к моему носу, как будто восхищаясь моей наивностью.

— Потому что — какие неприятности их могут поджидать? Они слишком стары для неприятностей — по крайней мере, для тех неприятностей, которые мы для себя ищем! — Она заговорщически сжала мое плечо. — Но это совершенно не означает, что им не нужны деньги. Жажда денег вечна. Позолотишь правильную руку… и вот твое письмо уже отправилось в Венецию. Еще одна монета — и письмо от твоего люби… супруга, дорогая моя, попадает сюда.

— А вы могли бы подсказать мне, кто из послушниц для меня мог бы отправиться в Венецию? — Я опять воспрянула духом, вспоминая письмо, которое теперь могу отправить. А благодаря Джакомо у меня был полный кошелек денег, которые я собиралась потратить на написание ему писем.

— Подожди! Подожди! — остановила меня Марина, хватая за руку и вновь усаживая меня на диван. — Ты как испуганная лань, готовая вот-вот сбежать! Позволь, Катерина, я расскажу тебе одну историю!

Я вновь опустилась на диван, но мысленно была уже где-то далеко.

— Эти послушницы… они не только передают письма. Нет! Они — слуги юношеской любви! Жила как-то монашка в монастыре Сан Джакомо ди Галиция, неподалеку от нас на этом острове. Она жаждала вновь увидеть своего возлюбленного. Послушница, которая ей помогала, просчитала, что кладовая, расположенная у канала, — идеальное место для встреч. И они стали вместе рыть подкоп под одной из боковых стен. С помощью садовой лопаты они копали все глубже и глубже. Через месяц подкоп был готов.

— Но неужели никто из заходивших в кладовую не замечал подкоп? — удивилась я.

— Никто. Они завалили его огромным камнем, который отодвигали, когда приходили копать. Возлюбленный монашки мог выходить и прятаться по нескольку дней — иногда недель! Как ей повезло!

Я ухватилась за эту историю. Сама готова была рыть свой тайный ход.

— Voilà[41]. Вот я и заставила тебя улыбнуться, Катерина. Этого я и добивалась.

Марина встала проводить меня до дверей, давая понять, что время моего визита истекло. Но я почему-то уже уходить не торопилась. Мне хотелось быть рядом с ней. Она притягивала меня своим умением контролировать ситуацию, господством над правилами, волшебной красотой. Я представить себе не могла, как вернусь в свою одинокую келью.

— Пойдем, Катерина. Через несколько часов будут бить колокола к заутрене. Посидишь на рассвете в этой холодной церкви — пожалеешь, что осталась сплетничать со мной!

— А почему вы здесь? — внезапно поинтересовалась я. Этот вопрос не давал мне покоя с тех пор, как я вошла в келью. И даже больше: с тех пор, как я впервые заметила ее в трапезной, без апостольника, с украшениями в волосах. — Кажется, что вам… вам не место в монастыре. — Я зарделась от собственной дерзости.

— Ради свободы, — дьявольски улыбнулась она. — Чтобы поступать так, как мне заблагорассудится.

Не такой ответ я ожидала услышать. Но я чувствовала, что она не лукавит.

Я нашла свою ниточку к дому. Одна из послушниц, Кончитта, отнесла мое первое письмо Джакомо. Кончитта была несговорчивой вдовой рыбака. Она постоянно жаловалась.

— Синьорина, хватит уже бумагу марать, давайте сюда ваше письмо! Аббатиса мне голову оторвет, если я опоздаю! — Я написала целую поэму на семь листов и продолжала дописывать, когда она вырвала у меня последний лист.

— Che pazzesca, — пробормотала она, выходя из моей кельи. «Безумная девчонка!»

И она была права: я весь день была не в себе от волнения, что мое письмо дойдет до Джакомо, от нетерпеливого ожидания получить от него весточку — может быть, уже через несколько часов!

Кончитта не была похожа на человека, готового служить вестником любви. Единственное, что ее заботило, — две серебряные монеты, которые я положила ей в ладонь. А потом она улыбнулась, обнажив несколько черных дыр во рту, где не хватало зубов. Ей было чуть больше сорока, у нее были крепкие руки, привыкшие к тяжелому труду. Но она была грубой, как старая морская губка.

Часы, проведенные в ожидании ее возвращения в монастырь, — Господи, они казались вечностью. Я присоединилась к другим пансионеркам, которые играли в трапезной. Моей любимой игрой была biribissi — лото, игра случая. У каждого игрока был лист бумаги с тридцатью шестью картинками в квадратиках. Игрок делал ставку на одну из картинок, размещая на ней стеклянную бусину. Девушка с завязанными глазами доставала из кожаного мешочка разрезанные квадратики с такими же картинками. Если она извлекала картинку, на которую поставил игрок, последний выигрывал все ставки остальных. Эти бусины были обычными стекляшками, но всем девочкам очень хотелось их заполучить.

Горбатая девушка с завязанными глазами — звали ее Арканджела, — казалось, хотела со мной подружиться. Однажды я заметила, как она, увидев, что я поставила на картинку с грушей, вытащила из мешочка именно эту картинку. Может быть, она знала какой-то секрет, на каком квадратике что нарисовано, могла угадать по тому, как они сложены. Она сняла повязку и заискивающе улыбнулась мне. Я несмело улыбнулась ей в ответ. Бедняжка, она была вся скрюченной, к тому же плохо видела и постоянно щурилась.

Я не могла дождаться возможности уйти отсюда. К тому же в трапезной воняло несвежей пищей, и меня снедало нетерпение.

В приоткрытую дверь я заметила проходящую мимо Марину и тут же вскочила с места, оставив игру и остальных девушек.

— Марина, — окликнула я, спеша за ней по коридору в сторону опочивален.

— Я рада, что ты сделала мудрый выбор, — похвалила она, когда я ее догнала. Она повернулась, чтобы предостеречь меня. — Здесь все будут делать вид, что они твои друзья, но мигом побегут к настоятельнице, чтобы рассказать все, что знают про тебя. Будь осторожна!

— Ох… — охнула я. — Вы правы. Буду их сторониться.

— Вот-вот! — Марина остановилась у дверей своей кельи. Губы растянулись в лукавой улыбке. — Ты знаешь французский?

Я подумала о розовых шелковых подвязках, которые мне подарил Джакомо в парке Сан-Бьяджо. Мысленно услышала, как он читает мне стихи, ощутила его поцелуи, которыми он осыпал мои бедра.

— Немного, — зарделась я.

— Тогда настало время научить тебя большему! — Она потянулась за моей рукой, игриво ее поцеловала и втянула меня в свою келью. — Французский — язык любви!