— Ужасно люблю, когда много помидоров. Правда, эти вяленые бананы — просто объедение?

— А зубы от них не портятся? — притворно нахмурился Бартл.

— Ничего страшного, придешь домой, почистишь, — последовал деловитый ответ, и очередной ломтик вяленого банана исчез во влажно-алых губках.

На обратном пути он задумался. Мысль о том, что Ричелдис может заинтересовать его как женщина, никогда раньше не приходила ему в голову. Он с неожиданной теплотой начал перебирать в памяти их так называемые теологические диспуты и вдруг понял, что ему нравится общаться с невесткой. Ричелдис так трогательно серьезнела, когда делилась с ним своими сомнениями, которые он, впрочем, нередко разделял. Правда, Бартл старался не показывать этого и стоял на ортодоксальных позициях. Почему? Чтобы противопоставить логику мужскую женской? Ход его мыслей принял фривольное направление, невыразительное лицо растянулось в блудливой ухмылке. Случайный прохожий на Дистрикт-лайн мог принять ее за оскал душевнобольного, увидевшего бочонок пива, самому же Бартлу казалось, что его улыбка символизирует торжество мужества и страсти. Он вдруг понял (или ему показалось, что понял) причины неприязни брата к себе. Саймон, видимо, опасается, что Ричелдис неравнодушна к Бартлу. Приободрившись, он решил прогуляться и от Восточного Патни пошел пешком. Бартл погрузился в романтическую задумчивость (навеянную отчасти Лоуренсом, отчасти Книгой Бытия), вспоминая, какими были он сам и Ричелдис пару десятков лет назад, когда и зубы были целы, и плешь не просвечивала.

Добравшись до дома, он обнаружил, что Мадж еще и не думала ложиться, а сидит на кухне и курит одну за другой сигареты. Тихое хихиканье вместо приветствия свидетельствовало, что мадам уже успела слегка набраться.

— А вот и мистер Дик! — воскликнула она. «Это что-то новенькое», подумал Бартл. — Жаль, что ты не застал Тэтти Корэм, мы с ней чудесно провели… Выпьешь со мной, мой мальчик? Нет, она водила меня в…

— «Венецию»?

— Нет, что-то итальянское.

— А «Венеция» и есть итальянское.

— Тоже верно. И мне немножко капни. — Она капризно махнула у него перед носом пустым стаканом. Он плеснул ей «Клеймора».[46]И себе, конечно… — Мы так славно с ней поболтали… Она тоже считает, что бывшие юные гении из списка старины Розена ничего не стоят. Их не спасет даже Букеровская премия…[47]И еще она сказала… э-э, а где она живет?

— В Париже?

— Нет.

— Вы сами говорили недавно, что в Париже.

— Это был Эрик, и де Голль, и прочее, видишь, это бойлер. Помнишь, когда я тебе говорила про Барделла.

— Про педикюрщика?

— Точно! — Последовал снисходительный кивок, и Мадж закурила очередную сигарету, давая Бартлу время самому разобраться в ее мыслях. — Педикюрщик, генерал де Голль, где мы были? Да, не у Барделя, это персонаж из…

— «Записок Пиквикского клуба»?

— Мартин Чазлвит. Бодкинс. Значит, ты говоришь, — опять презрительный смешок, — что нам надо добраться до этого бойлера. Ну, ты знаешь.

— До техника в котельной.

— Я так и сказала.

— Это входит в их обязанности, проводить профилактику…

— Да, но это вовсе не бойлеры, видишь ли, это…

— Радиаторы?

— Нет. Термостат.

Бартл чуть не поперхнулся, настолько непривычно звучало это слово из уст Мадж. Она с пьяненькой хитрецой взглянула на него, словно говоря: «Знай наших», и продолжила:

— Термостат. Все не так. Тэтти Корэм, а она всегда знает, что говорит, сказала: «Прохладно тут у вас, Мадж…» Прохладно? Да это просто Северный полюс какой-то! — Похоже, она осталась довольна своим сравнением. — Но потом она вышла и посмотрела на эту штуку в холле…

— Термостат?

— Совершенно верно. И сказала, что неудивительно, что тут такая холодрыга. А почему? Потому что наше центральное отопление настроено так, что включается на несколько часов ночью и на час после обеда, а все остальное время выключено. Интересно, кто до такого идиотизма додумался?

Бартлу подумалось, что более скучную тему, чем отопление, трудно вообразить. Они снова разлили себе по капельке «Клеймора», и он вдруг вспомнил, что как-то Ричелдис тоже весь вечер только и говорила именно об этом. Он почувствовал раскаяние за свои давешние грешные мысли, настолько не вяжущиеся с его благоговейным отношением к Стефани.

Было за полночь, когда, проводив Мадж до ее комнаты, он забрался в свою неуютную холодную постель. Засыпая, он грезил о Стефани.

Моника стояла в библиотеке университетского женского клуба, пытаясь сосредоточиться на какой-то статейке в «Литературном приложении» к «Таймс» и искоса поглядывая на старушку в углу, хихикающую над «Private Eye». Седая, в очках с роговой оправой, кожистая, как ящерица, живая, подвижная. Ей могло быть и семьдесят, и сто лет. Наверняка бывшая выпускница Оксфорда. Несмотря на разницу в возрасте, Мадж рядом с этим божьим одуванчиком казалась развалиной. Господи, что же с ней случилось?! Времени с их последней встречи прошло всего каких-то полгода. Они тогда заходили в этот самый клуб, и Мадж была бодра и энергична. И выпить могла немерено, но алкоголь ее не брал, и она полностью владела собой. Они в очередной раз повздыхали над бедственным положением, в котором оказались издательства, посплетничали немного, Мадж взахлеб рассказывала о любимых авторах: Энтони Хект,[48]Булгаков, Сен-Симон, Айви Комптон-Бернетт.[49]Но вчера! Моника просто ушам своим не верила. Мадж несла чудовищную чушь, путаясь в именах, названиях, событиях… В одной куче оказались Диккенс, де Галль, этика полов. Но при этом, как ни странно, с таймером центрального отопления она справилась довольно лихо. А какой у нее в доме бардак и запустение! Моника пришла в ужас. Может, действительно, надо было остаться прибрать квартиру?

Прежде она каждый раз предупреждала Мадж, что собирается в Лондон. На этот раз все было иначе. Моника, правда, попросила Мадж никому не говорить о своем приезде, но теперь ее одолевали сильные сомнения, что бывшая начальница сможет удержать язык за зубами. Ее нынешнее состояние не позволяло надеяться ни на что вообще. А учитывая, что она всегда была довольно словоохотлива и весьма бестрепетно относилась к чужим тайнам…

Стоя с Саймоном на мосту Сен-Мишель, Моника не сомневалась, что отныне судьба навеки связала их, что именно она, Моника, займет в его жизни место единственной и неповторимой, невзирая на сплетни и кривотолки. А тут ее одолели сомнения. Нечастые телефонные звонки (правда, как-то они проговорили целых два часа). Редкие встречи. Любовь. Любовь? Но ее негоже разменивать на случайные встречи. Если даже отбросить то, что они были слишком серьезными людьми для подобных отношений, — они к тому же еще и не молоды. У них попросту нет времени на подобные экзерсисы. Моника отчаянно мечтала — хотя это ни разу не произносилось вслух — родить от него ребенка. В общем, она пребывала в смятенных чувствах и не понимала, на каком она свете. Она казалась себе самой заброшенной комнатой, пыльной, захламленной, долгое время запертой. Комнатой, дверь которой неожиданно открылась, и в нее хлынул поток солнечного света.