— ОтецИероним! Не забывайте меня! — рыдал Саша, совсем по-детски всхлипывая иразмазывая по лицу слезы. — Мне так плохо, так бессмысленно все без вас! Неотпускайте, не отдавайте меня!

Старец обнялего за плечи.

Ирина вдругпочувствовала, как ком подкатывает у нее к горлу. Она рванулась, чтобы обнятьСашу, повернуть его голову к себе и, глядя в жалкое, мальчишеское, смешное вэтой дурашливой бороденке лицо, искаженное недетским страданьем, сказать:«Оставайся! Оставайся в этом голубом хитоне, с этой длинной свечой, с этойогромной книгой! Жизнь слишком страшна, чтобы позволить себе еще и разлуку стем, кого любит сердце!» Но Екатерина шикнула на нее:

— Куда!

И Иринаосталась на месте. Она почувствовала, как безудержная волна ударила ей в лицо,заливая глаза мутным потоком. Ей показалось, что это какая-то апоплексия,инсульт, конец, и прежде чем она поняла, что плачет, слезы уже смывали ее лицо,текли по подбородку, капали за воротник.

— Чадо, —ласково произнес старец, — разве расстояние имеет какое-нибудь значение длятех, кого Сам Господь соединяет в едином Духе? И разве Он, победивший мир,смерть и самого дьявола, не одолеет все наши беды, горести и напасти?

Иринаповернула голову и увидела Тавриона, который неслышно вошел в узкие сенцы.

— Плачет? —спросил он у Ирины, прячущей лицо в ладонь.

Она кивнула.

— Я тожеплакал, когда уезжал отсюда впервые.

Ирина вышлана воздух и встала около единственного росшего у церковного домика грушевогодерева — витиевато-ветвистого, узловатого, обросшего снегом. Она в последнийраз оглядела белую церковь с голубым куполом и золотым крестом, попирающимопрокинутый полумесяц. Ветер утих. Улеглась поземка плавными линиями наметенныхнебольших сугробов и пышной пороши. Груша смирно выглядывала из-под снега,словно боясь неловким движеньем стряхнуть с себя, скинуть, сдуть ненароком своене по чину великолепное сверкающее облаченье.

— Рублик-тонакиньте! — сказал шофер, обращаясь к Ирине. — Столько-то ждать!

До поездаоставалось еще три четверти часа, и Ирина, ринувшаяся было к ресторану, махнуларукой и поставила сумку на подоконник. Саша следовал за ней покорнойстрадальческой тенью.

— Тетенькауезжаете? А мне вот какие гостинчики у отца Иеронима понадарили!

Вчерашниймальчик с лицом дауна распахнул перед Ириной дипломат, хвастливо постукивая егопо крышке, и стал показывать монашеские подарки.

— Тут все, —говорил он, захлебываясь от счастья, и носочки, и рукавицы, и иконки, ипросфорки, и домашнее грушевое варенье — матушка старостиха расщедрилась. Аручка вон какая — с золотом! От отца Анатолия!

Ирина увиделасвой фломастер для этнографических заметок.

— А вон какиекартинки красивые! — он повертел у нее перед носом двумя новенькими колодамикарт.

— Это кто жетебе подарил? Тоже монахи? — удивилась она.

— Не, тотетенька одна добренькая — на, говорит, сиротка, поиграйся на счастье! Вишь,какие красивенькие! Атласные! — Он причмокнул от удовольствия и приложил их кщекам.

— Это всеерунда! — сказала она решительно и, краем глаза поглядывая на Александра,добавила: — Чертовская музыка! Это надо разорвать на мелкие кусочки!

— Тетенька! —захныкал мальчик, видя, как она распатронивает глянцевые пачки. — Отдайте!Красота-то какая! Особенно вон те — с крестиками, с сердечками!

Иринаотстранила его властной рукой и, шагнув к урне, стала усердно рвать на кускинеподатливые картонки.

— Тетенька! —все громче плакал мальчик. — Хоть одну оставьте, с офицером! — Он огляделвокзальную публику, истомленную многочасовой бессюжетностью и потому снескрываемым интересом и даже напряжением следившую за этой динамичнойдраматической картиной, и заорал, впрочем, как-то вяло и обреченно: — Бедногосироту обижают!

— Пли! —победоносно воскликнула Ирина, высоко подкидывая над урной разноцветныетверденькие бумажки, и, кивком приглашая за собой вдруг повеселевшего Сашу,гордо продефилировала на перрон под мысленную овацию оживившейся публики ипризывные гудки растянувшегося по вагонам ночного пространства.

В купе ужеехало двое приятных молодых людей. Увидев Ирину и Александра, они принялисьсконфуженно убирать початую бутылку шампанского, но Ирина остановила их:

— Ну что вы —продолжайте ваш пир! Я не ханжа.

Онипригласили ее к столу, и она, из чувства демократизма, которое еще болееукрепилось в ней за последние два дня, не отказалась выпить с ними бокал.Молодые люди оказались реставраторами.

Ириназначительно посмотрела на сына:

— Вот бы отцуИконописцу было интересно с ними познакомиться!

Сашаусмехнулся и вышел в коридор.

Он смотрел втемное окно, в котором поначалу ничего не было видно, кроме его собственногосмутного отраженья. А потом постепенно поплыли, поплыли — отец Иероним и отецТаврион, оба смотрящие ему вслед и машущие с порога; Ванечка Иго-го,вцепившийся в его сумку и пожелавший сам лично дотащить ее до машины, а потомпоклонившийся ему со слезами и благоговейно поцеловавший в плечо; отецДионисий, торопящийся на службу, мимоходом хватающий его за рукав и заключающийв свои крепкие объятья:

— Ну,сокрушитель демонов, покидаешь нас? Как же мы теперь будем жить без твоихразоблачительных обличений?

— Не знаю,как вы, а вот я, — сказал Саша, — без ваших обличительных разоблачений простопропаду!

— Но почему,почему? — что-то вдруг запищало в нем. — За что? За что? — рассыпалось подколесами. — Зачем? Зачем? — подхватил встречный товарняк.

— А вот когдаза преподобным Феодосием, молодым подвижником Киево-Печерским, приезжала мать,то ведь святой Антоний защитил его, спрятал: что же твой-то старец выдал тебя,а, Александр? — ласково спросил его вкрадчивый тоненький голос.

— ОтецИероним! — что-то оборвалось в нем и рухнуло под откос. — Ведь когдапреподобный Феодосий, то ведь святой Антоний, а вы-то что?..

Тьмаобволокла его, и небо, казалось, навсегда перестало рождать звезды.

— У каждого,дитя мое, свой путь и свой крест, — кротко и неторопливо отозвался откуда-тоотец Иероним, совсем так же, как три часа назад на пороге своей кельи. — Ты вседопытывался, как узнать волю Божью, а она тебе и открылась. Поезжай с матерью,ты ей сейчас нужен. Будь с ней ласков, великодушен, будь кроток. Не забывай,что тебе ее поручил Господь. Ты ведь хотел стать монахом? Вот тебе и первоепослушание. А что такое послушание для монашеской жизни? Основа основ, начало иконец. Помнишь, как говорили святые отцы: послушание превыше постов и молитв.Господь с тобой! — старец долго и внимательно посмотрел на него и, осенившироким крестом знамением, прижал к своей пропахшей воском и ладаном старенькойрясе.