— Искусство,искусство, — кивал, как бы с кем-то соглашаясь, тот, — в продранной на рукаветелогрейке, не переставая кланяться и креститься.

Баба с как быпривязанной к голове подушкой упала на пол и покатилась по нему, колошматяногами и разгоняя бесновавшихся своим тучным, бьющимся в судорогах телом.

— Параскева!Зачем сюда притопала? Я тебе говорил — не ходи туда, не ходи! — зычным мужскимголосом заорала вдруг ее давешняя собеседница, не желавшая исцеляться до конца.

Ирине пришлов голову, что если она присутствует при сеансе массового психоза, то и самаможет волей-неволей поддаться его психологическому воздействию и даженаговорить чего не следует. Поэтому она решила взмыть над этим, как она выразиласьпро себя, «безусловно очень интересным жизненным материалом» на коне теории,которая бы позволила ей отстраненно и беспристрастно следить за происходящим.

«Очевидно, —подумала она, — объяснения этому можно отыскать у Фрейда. Тут, конечно, вседело в нарушении каких-то функций, тормозящих подсознание...»

—Представляешь, а она мне вдруг заявляет: «Это Ирина-то красивая женщина? Ну, —говорит, — если б меня повозить по Европам со всякими там курортами и приемамида еще нацепить все эти шикарные шмотки — я бы тоже, милая моя, за такие деньгипоневоле сделалась бы красавицей».

Озиравшаясямиловидная девушка вдруг вытянула голову вперед и затряслась в беззвучномсмехе.

— А я тебеговорила, что пойду, я предупреждала — не мучай меня, а то старцу пожалуюсь, —вдруг строго и рассудительно произнесла Параскева тем нормальным женскимголосом, которым она рассказывала свою историю.

«Да, —подумала Ирина, — конечно, это подсознание, которое выползает наружу. Человекрасслабляется, теряет над собой контроль, а инстинкты, выходя на поверхность,вызывают у него состояние аффекта и давят на словесные рычаги. Обыкновенноепсихопатическое явление. Все довольно просто».

— А я говорю:«Да Ирина просто мученица» — а он мне на это такое понес, такое — уж не знаю.Ирина, чем ты ему так досадила. Говорит: «Все были шокированы ее поведением,просто возмущены... Да она направо и налево... Да ты только пойди на кладбище —он столько лет как умер, а памятника все нет, могила осела, одни сгнившиевенки».

Большаятолстая баба, державшаяся за оградку амвона, вдруг встала на карачки изахрюкала.

Высокиймужчина с начальственным затылком громко зашаркал по полу ногами, как быисполняя неизвестный танец.

— Ад! Ад! Ад!Ад! — выкрикнула в ужасе полная дама в черном каракуле и закрыла лицо руками.

— Ириночка,хватит в облаках витать! Пора уже и тебе сделать подтяжку: смотри, эти морщиныот носа вниз, и на лбу, и под глазами... Не знаю, мне, например, заметно... Дав Париже элементарно — крошечные надрезики возле ушей, и лицо как новенькое!

Старецвнимательно посмотрел на бесновавшихся и, пройдя между ними, остановился возлетой, с подушкой на голове, которая продолжала кататься по полу.

— Ирина,каждый раз, когда ты мне говоришь подлеца и выгоняешь взашей, ты несомневаешься в моем возвращенье. Учти — я уйду и не вернусь! Отверни лампу —сидишь у тебя, как на допросе...

— Ну и что! —насмешливо прокричала изможденная и оперлась локтем на выставленное бедро.

— А я, когдавернешься домой, еще больше буду тебя терзать! — завопила Параскева басом.

— Искусство,искусство, — крестился странный подвижник, не переставая улыбаться.

— А я опять кстарцу пойду, и он тебя выгонит именем Христовым! — спокойно отвечала Параскевауже по-женски.

— А я говорю:«Да Ирина тысячу себе найдет таких», — а он — что это он так взъелся на тебя,не пойму — говорит: «Да кто ж ее выдержит? Старика со света сжила, сын родной —и тот убежал...»

— «Анну,Марию, Ольгу, Александра, Тимофея, Зою, Тихона, Самсона. Татьяну, Марию,Иоанна, Игнатия, Фрола, Елену, Екатерину, Олега, Нила, Иакова, Тамару,Евдокию...» — читал Таврион.

Старец,накрыв епитрахилью голову валявшейся на полу бабы, прочитал свои заклинания исвязал ей полотенцем руки.

— Боюсь!Боюсь! — завыла Параскева басом.

— Ад! Ад! Ад!Ад! — подтвердила дама в каракуле.

— О! —довольно воскликнул юноша, опять раскрутив нитку.

— Ш-ш-ш! —смеялась миловидная девушка.

— Иго-го-го!— закатывался Ваня.

Старецостановился возле Ирининого «садовника» и посмотрел на него. Тот вдругпросительно прижал руки к груди, переломив их в запястьях, и тоненько, жалобнои печально заскулил:

— Вау! Вау!Вау!

Старец накрыли его и, мельком взглянув на Ирину, вернулся к разложенным книгам.

— Да я жеговорю — вам отказано! Что? У нас живые писатели не могут получить, а мы тутвдов будем обеспечивать! Разгар сезона! У нас заявлений больше, чем путевок!

— Только«Отче наш» не читай! — прокатилось по церкви.

— Страшно! —басила Параскева.

— Ну и что? —кривлялась изможденная.

— Ш-ш-ш! —тряслась девушка.

— Так тебе инадо! — назидательно твердила Параскевина женская ипостась.

— Ад! Ад! Ад!Ад! — закрывала лицо дама в каракуле.

— Искусство!Искусство! — соглашался тот, в телогрейке.

— Да и непринимай их больше, Ирина! Они мне как начали на два голоса, перебивая другдруга: «Да она, мол, знаешь что с ним творила! Один раз, — говорят, — на нашихглазах, как швырнет чашку об пол, как крикнет: ты старый, выживший из себяревнивец, маразматик! А он ей ведь и ответить даже уже не мог...»

— Выхожу!Выхожу! Выхожу! — завопил отчаянный голос из бабы с подушкой, и она несколькораз стукнулась головой об пол.

Ирина стоялани жива ни мертва.

«Да, конечно,— приободряла она себя, — тут все дело в подсознании. Многие художники иписатели черпают оттуда же самые невероятные и вдохновенные образы. Очевидно,это в чем-то схоже с механизмом творчества. У натур талантливых, артистичныхэто облекается в художественную форму, а у людей примитивных, эмпирических —получается вот такая бессвязная ахинея. Впрочем, это похоже на театр абсурда.Возможно, окажись здесь какие-нибудь интеллектуалы, поэты да и вообще люди сразвитой внутренней жизнью, все это выглядело бы, может быть, и весьмаартистично. Я даже могу предположить, что здесь можно было бы услышать икое-какие оригинальные мысли, наблюдать рождение какого-нибудь нового жанра,воочию наблюдать тончайшие движения души, всплывающие на поверхность...»

— Что твой Саша-тонатворил? Они все наперебой твердят про него: хам и оболтус, — говорят, — сын унее — того же поля ягода. Он что — правда им заявил, что у них все — толькопохоть очей, похоть плоти и гордость житейская? Их больше всего уело то, что онэто им — таким заслуженным людям!..