— Граждане задержанные, вы переходите в распоряжение конвоя. За время нахождения под стражей запрещается курить, разговаривать, нарушать целостность крыши, стен, пола, допускать нарушения внутреннего распорядка. При невыполнении требований конвой имеет право применить физическую силу и спецсредства. При побеге конвой применяет оружие без предупреждения. Слава России!

— России слава! — в один голос выдохнули бедолаги, повинуясь силе заклятия.

Начальник конвоя вопросительно глянул на боярина, безмолвно наблюдавшего за процедурой. Щавель кивнул.

— Нале-во! — во всю глотку рыкнул начальник. — Разобрались по парам, сучьи дети. Шагом марш!

Чернокафтанники под звон кандальный отправились на княжеский суд, а Щавель заехал во двор и, не слезая с седла, провёл развод. Карп с людьми готовили обоз к завтрашнему выходу. Охранять их осталась десятка Фёдора, а десятка Сверчка, лепила, бард и Михан оказались предоставлены сами себе.

Всё это время бард Филипп прятался неизвестно где. Вероятно, якшался со сволочью и социально близким людом. Когда он явился, то видок имел такой, будто всё это время лежал в обнимку с бочкой браги. От него разило дрожжами и кислятиной.

«В солодовне спал», — принюхался Щавель. И хотя запрет на кабачное дело кончился только сегодня с восходом солнца, шедшие всё это время пьянки на пивоварнях прекратить можно было, только спалив их дотла. Вышний Волочёк нуждался в прополке, но выдирать из грядки полезные культуры Щавель не планировал. Закинув за спину налуч и колчан, вышел со двора, сопровождаемый оружным Жёлудем и Лузгой, который был нагружен котомкою. Он поначалу шкандыбал рядом, но потом стал отставать, припускать, нагонять, запыхался и взмолился:

— Подождите, кони, куда вы гоните!

— Да мы вроде никуда не торопимся, — удивился лесной парень.

— Возьми у него котомку, — приказал Щавель сыну и добавил, обращаясь к Лузге: — Развивайся. Тебе с нами в Белорецк идти.

— До Белорецка как до Китая раком, — огрызнулся Лузга. — Я ноги до жопы сотру.

— Князь приказал, значит, дойдёшь.

— Верхом доеду, — заверил Лузга.

— До Белорецка, как до Китая раком, научишься ходить, — старый командир увлёк спутников за собою с умеренной скоростью, постепенно перерастающей в уверенную. — Хватит на чужой спине ездить, пора на своих двоих уметь.

Щадя Лузгу, он сдерживал прыть, но тот даже налегке ныл и отставал от привыкших к пешедралу лучников:

— Куда вы шпарите без атаса?

— На старую поварню, — бросил Щавель. — Осмотреться там надо, засидку сделать и до рассвета обернуться, — покосился на сына: — Ты узнал, где она находится?

— Да, батя. За выселками, что у Льнозавода, по тропе в лес. Там у прудов, где раньше лён мочили, давно всё запущено. Я подходы разведал. Нормально можно устроиться.

— Огоньки видал?

— Видал, батя, — вздохнул Жёлудь. — Дюже поганые.

— Будем гасить, — сказал Щавель.

Улицы Вышнего Волочка после отправки речного каравана преобразились, сделались чище и как будто светлее. Уплывшая на ладьях сволочь унесла с собой серый налёт порочной мерзости, которую привносят в город массы людей с богатым жизненным опытом. А может, просто меньше стало попов, да вышибалы в чёрных кафтанах повывелись. Тверёзые мужички ловко мастрячили кровли на пристройках, бабы шныряли с корзинами на базар и взад, ихние детишки разом обрели весёлый, ухоженный вид. Двигаясь тротуарами, Жёлудь зырил по сторонам и не уставал удивляться всеобщему преображению, случившемуся, стоило бате волевым решением раздавить насосавшегося паука. Об углах улиц Парижской Коммуны и Вольфрама Зиверса на гранитном постаменте красовалась ещё одна культурная ценность литого чугуна, воздвигнутая на городское благо щедрым ростовщиком. На фоне избушек родного поместья, за которыми громоздилась буровая вышка, кучерявый гений в сюртучке шаловливо присел на вертикальный столбик. «Сегодня с божией помощью отымел керн. Ас Пушкин», — хвастался золотыми буквами блудливый ас. Жёлудя передёрнуло. Памятники, которыми украшал город покойный Едропумед, отчего-то не облагораживали окрестности, как, например, эльфийские скульптуры Мандельштама и Цветаевой в Тихвине, а привносили явственно ощутимую душевную пакость.

— И это наше всьо? — Лузга харкнул на постамент, гневно тряхнул ирокезом, сунул руки в карманы.

— Какая культура, такие кумиры, — обронил Щавель.

— Это ж надо придумать. Того, кто это ставил, самого бы на кол.

— Того, кто это ставил, уже черви едят, — напомнил старый лучник.

— А, ну да! Вот же урод был, пидорас его понюхал, — Лузга стрельнул глазами в сторону Жёлудя, сдержался, помолчал, добавил в его сторону: — Едропумед христианином был. Теперь, по ихнему согласию, за самоубийство в аду горит. Ну, да по вере воздастся.

— Как бы, — сказал Щавель.

— А чего там такое в кабинете ростовщика вышло, батя? — Жёлудь всё не решался как следует выведать о кончине Едропумеда. Подкатывал несколько раз с расспросами, но отец отмалчивался.

— Разговор вышел, — сказал Щавель. — По факту, Едропумед не вынес тяготы вины, достал незаконно хранимый огнестрел и вынес себе мозги.

— И чего? — эту версию Жёлудь уже слыхал.

— Завтра двинемся в путь. Впереди Москва.

— Боязно, батя, — признался парень.

— Ленина бояться — в Москву не соваться. Что теперь, через Рыбинск на восток ходить?

— Эх. Да всё равно не по себе.

— Есть такая профессия — Родину зачищать, — отрубил командир. — От шпионов, от ереси, от повального пьянства и всякого иного внутреннего врага, подрывающего безопасность государства. Быстро и аккуратно, как опытный ветеринар помогает плохому танцору. Кто не прав, кто против нас, тот пусть думает о вечном.

— А как правого отличить и не ошибиться?

— Слушай сердце, оно не обманет. Сердце напомнит, но думай всегда головой и поступай по рассудку. Чему я тебя учил? Не предавай, своих не бросай, спрашивай за беспредел и косяки, не лги ради выгоды.

— Помню, батя, — сказал Жёлудь.

— Как просто всё у тебя, — усмехнулся Лузга.

— Правда всегда проста и понятна, потому она и правда, что прямая, и видно по ней сразу всё. С правдой жить куда лучше, чем жить не по лжи, как эльфы, или ради эффективности, как манагеры.

— А вот Филипп говорит, что тот, кто первый увидел трещину в стене четвёртого блока, того и радиация, — вставил парень. — Мол, изловчиться надо в жизни и успеть ухватить прежде ближнего, в том заключается доблесть быстроты ума и телесного проворства.

— Не слушай всякую сволочь, — Щавеля достала ядовитая стрела барда, пущенная гадом издалека в душу командира, дабы через родного сына отмстить за причинённые унижения. — Нам ещё далеко идти вместе, многое придётся перенести, и сам повидаешь всякое. Его, вон, слушай, как меня, — кивнул он на Лузгу. — Князя слушай, если придётся. Больше никому не верь.