К боевым шагателям присоединились солдаты, одетые в тяжёлую штурмовую броню незнакомого вида, вооружены они были ручными пулемётами и стрелять умудрялись на ходу. Видимо, доспехи воинов не только защищали их, но и благодаря конструкции увеличивали силу, давая возможность вести из пулемётов прицельный огонь с рук.

На кавалеристов, потерявшихся в дыму, обрушился настоящий шквал огня, разорвавший строй, в первые же мгновения уничтоживший десятки атакующих. «Чёрные крылья» и другие гусары отвечали из своих длинных винтовок, но без особого результата. Пули бессильно щёлкали по корпусам шагателей, не причиняя никакого вреда. Пехоте, даже защищённой бронёй, приходилось хуже — один за другим на землю повалились несколько солдат, сражённые меткими выстрелами гусар. Но на общий ход сражения это никак не повлияло.

Поддержи атаку орудия бронепоезда, шедшего на всех парах, и высади он вовремя десант, быть может, повстанцам и удалось бы захватить Фабрику. Но я позаботился о том, чтобы этого не случилось.

Условный стук рукояткой револьвера в дверь боевой рубки оторвал меня от наблюдения за разгромом кавалерийской атаки. Из ворот Фабрики как раз вышел третий шагатель, побольше первых двух размерами, вооружённый компактной установкой «синего луча». Использовать его уже не было никакой надобности — атака гусар и красных курток захлебнулась, и они рассеялись в редеющем дыму, спасая свои шкуры. И всё же третий шагатель угостил их напоследок несколькими лучами смерти, уничтожая сбивавшихся в небольшие группы всадников.

Я открыл дверь, и в рубку протиснулся Оцелотти. Покосился на труп фон Циглера и задвинул его ещё дальше, чтобы не мешался, размазав кровь, натекшую под телом по палубе и перепачкав ею свои щёгольские остроносые туфли. Правда, на одежде и обуви Адама и без того хватало крови, и вряд ли хоть капля её принадлежала самому Оцелотти. От него несло пороховой гарью и смертью, а значит, он выполнил приказ.

— Орудия и ходовая кабина под нашим контролем, — доложил он.

— Проблемы?

— Только с пиктами[4], — ответил Оцелотти. — Очень уж шустрые ублюдки, да и знали внутренние помещения куда лучше нашего.

— Сколько?

— Трое, — отчитался о потерях Оцелотти, — и ещё один вряд ли доживёт до рассвета. Два проникающих в живот, слишком круто даже для одного из моих ребят.

Проникающее ранение в живот — самая страшная рана, даже вода жизни далеко не всегда справляется с нею. Ведь убивает не только сама рана, но и заражение, а с ним инъекции чудесного лекарства мало что могут поделать. Чтобы вылечить такое ранение, нужно погрузить несчастного в искусственную кому, вызванную водой жизни, и делать уколы примерно два раза в сутки, молясь всем святым, чтобы помогло. Помогало далеко не всегда.

— Чёрные куртки?

Оцелотти вместо ответа только выразительно провёл пальцем по горлу — вопрос с диверсантами атамана Сивера был решён радикально.

— А что сам Сивер?

— Сидит под арестом, — усмехнулся Оцелотти, — передадим его фон Вольгу в подарочной упаковке. Уродливый ублюдок может примерять генеральские погоны.

В жизни полковник фон Вольг выглядел ещё уродливее, нежели на фотокарточках. Глубокие шрамы, избороздившие его лицо, оказались даже глубже, чем могли передать снимки. Командующий охраной Фабрики был одет в серую шинель хорошего сукна, перетянутую портупеей. Что интересно, он носил красные кожаные перчатки и такого же цвета сапоги. И то и другое вряд ли часть офицерской формы в Руславии, однако фон Вольгу до этого дела не было. Головным убором он также пренебрегал, хотя на улице было ощутимо холодно.

— Хорошая работа. — На экуменике фон Вольг говорил почти без акцента. — Не ожидал от наёмника.

— Я сам пришёл к тебе, — пожал плечами я, — зачем же мне было лгать?

Фон Вольг возвышался надо мной, хотя и не могу пожаловаться на низкий рост. Макушка моя оказалась где-то на уровне его плеча, так что приходилось задирать голову, чтобы смотреть ему в глаза. фон Вольг намеренно подошёл поближе, чтобы разница в росте ощущалась сильнее.

— Кому вообще можно сейчас верить, — философски заметил полковник, пожимая плечами. — Время такое — предательское.

К нему подбежал лейтенант, коротко отдал честь, покосился на меня и что-то спорил на руславийском. Фон Вольг бросил одно слово на том же языке, и лейтенант так же бегом удалился.

Недалеко от нас стояли окружённые солдатами с Фабрики синие куртки Сивера. Когда бронепоезд, управляемый «Дикими котами», въехал в заново установленную дымовую завесу и остановился там, его тут же взяли в кольцо вышедшие с территории громадного завода бойцы. Возглавляли их штурмовики со своими ручными пулемётами, но большую часть составляли обычные солдаты в шинелях и с длинными винтовками. Синие куртки соскакивали с платформ и тут же оказывались под прицелом. Тех, кто пытался сопротивляться, быстро утихомирили, остальные сложили оружие и стояли сейчас вместе с обслугой бронепоезда, держа руки на виду, чтобы не провоцировать охрану.

— Отправляю в расход, — объяснил фон Вольг. — Там дальше, — он махнул рукой куда-то в сторону Фабрики, — большое болото, даже в самые лютые морозы не замерзает. Там много всякой сволочи гниёт. Осуждаешь? — хитро покосился на меня полковник.

— Нет, — ответил я. — Мне плевать, что ты сделаешь с этими людьми. Я обещал их тебе — и отдал, дальше разбирайся с ними сам.

— Все они — враги Республики и заочно приговорены к высшей мере, — без особой надобности сообщил мне фон Вольг.

Охрана тычками прикладов погнала разоружённых сиверовцев и обслугу бронепоезда в обход стены, огораживающей территорию Фабрики. Видимо, к тому самому болоту, о котором говорил фон Вольг. Я ничуть не кривил душой, говоря, что мне плевать на судьбу этих людей. На фронте и похуже дела делать приходилось. Ближе к концу войны, когда все устали от неё, в плен сдавались целыми ротами, а то и батальонами. Кормить сдавшихся на передовой было попросту нечем и содержать негде, а ждать комендантские взводы, что будут конвоировать пленных в тыл, частенько желания не было. Вот и выводили в расход — простое определение для массового убийства. Чаще всего расстреливали из пулемётов, но если с патронами было туго, приходилось изворачиваться, а командованию потом покрывать натуральные военные преступления, потому что далеко не всё можно делать даже во время такой бойни, какой была Великая война.

— Твоих людей разместят в офицерском общежитии, — сообщил мне фон Вольг, — а мы с тобой прокатимся в центральный блок. Там обсудим цену за то, что ты сделал.

— Генеральских погон? — позволил я себе немного сарказма.

— И их тоже, — усмехнулся фон Вольг, отчего лицо его стало только уродливее.

Я не поинтересовался, что станет с атаманом Сивером, но уверен, тот вряд ли сгинет в болоте вместе с синими куртками. Даже на фронте офицерам, особенно из аристократических семей, подобное не грозило, деньги и родовитость порой играют решающую роль в вопросах жизни и смерти. А атаман Сивер был последним выжившим из троицы повстанческих лидеров, и его ждёт нечто вроде показательного суда и публичная казнь. Любая власть держится на такой показухе.