Никто не успел к Сиду, подумалось мне.

Сонни пристально смотрел на меня, и с минуту я гадал, не забыл ли он, кто я такой. Потом он улыбнулся своей прежней, расчетливо сардонической улыбкой и сказал:

– Так, Арти, дружище, если Сид Маккей был твоим приятелем, почему я не видел его на твоей свадьбе?

Сонни был мне нужен – пусть он выжил из ума, но он знает все входы и выходы в правоохранительной системе, особенно в Бруклине, который казался мне иностранным государством, сколько бы дел я там ни расследовал.

– Все мы свихнулись в последнее время, Сонни, – произнес я мягко, насколько мог, и посмотрел на часы.

– Куда-то торопишься? Работаешь в «Гарденс»? На съезде республиканцев в Нью-Йорке? Да, они устроили себе кормушку на всем этом. Война с террором и прочий треп. Вот почему бы им не провести свой дурацкий съезд в «Нулевой зоне»? Выпьешь со мной?

Я кивнул.

Сонни сходил в комнату и вернулся на балкон с двумя бокалами в одной руке и бутылкой в другой. Посмотрел на «Джонни Уокер» и произнес:

– Мне всегда нравился скотч марки «Кинге Рэн-сом», но нигде не могу достать.

Он разлил виски. Внизу, по дорожке вдоль реки, бегало несколько человек. Почтовые катера неслись по водной глади, взметая тучи брызг. С балкона был виден дом, куда хотела переехать Максин.

– Тебе нравится вид? – спросил я Сонни.

– Нормально. А что?

– Максин хочет сюда переехать.

– Будем соседями, – сказал Сонни, потягивая виски. – Она не пожалеет. Максин достойна этого.

– Ты давно к врачу ходил, Сонни?

Он пожал плечами и поглядел на бегунов у реки.

– Знаешь, сколько народу в этом городе сидит на таблетках, легальных и нелегальных, или пьет не просыхая? – спросил он. – Градоустроители говорят, мол, Нью-Йорк возрождается, давайте натыкаем новых небоскребов, построим стадион в Вест-Сайде, сделаем все красиво. Забавно, не правда ли, что все эти придурки стремятся здесь жить. Посмотри на них: бегают трусцой, катаются на велосипедах, скачут взад-вперед по этой дорожке у реки, следят за собой. Посмотри, Арти, на этих девчонок с упругими сиськами, на этих финансистов, зашибающих большую деньгу. Полгорода боится потерять свое гнездышко в центре, другая половина – что по нас снова врежут. И все харкают своими легкими. Асбест и прочая дрянь от Торгового центра – поневоле задумаешься, чем мы дышим каждый божий день. Наши дома убивают нас. Фреон, неон, асбест… Знаешь, сколько неоновых лампочек лопнуло, когда долбанули эти самолеты, сколько мы вдыхаем дерьма, названия которого я даже не знаю? Асбест, фигест, – он рассмеялся. – Но цены на недвижимость ползут себе вверх, дружок. – Он поглядел на катера. – Ты знаешь, что «Нью-Йорк Уотервей», который гоняет катера в Джерси, и «Стэйтен-Айленд Ферри» на грани банкротства? Все прекрасно живут у воды и никуда не желают плавать. Я слышал, они закрываются к чертям, но все молчат об этом.

Сонни всегда был брюзгой, а когда фактически отошел от дел, стал ворчать еще больше. Прежде им двигало честолюбие, придавало ему сил, делало изворотливым. Теперь же у него появилось слишком много досуга. Он снова встал, прошел в комнату, поставил диск, старый альбом Арта Блейки.

Усевшись обратно в кресло и закатив глаза, он принялся отстукивать ритм по подлокотнику. Я начал звереть.

– Сядь, блин, и послушай, – сказал он.

Сонни любил джаз, и это было несомненным его достоинством. Он всегда ценил стиль. Давно взял себе роль этакого музыкального эстета пятидесятых. Однажды, когда мы задержались на работе допоздна и напились на пару, то забрели в один клуб, где играл Макс Роуч. Роуч был величайшим из смертных, одним из последних грандов бибопа.[7]Сонни взглянул на него, завороженный, и прошептал: «Улет». Я пытался забыть об этом. Палец отбивает ритм, да, Сонни? Да, сказал он в ту ночь, вот это мое, старик.

– Предлагаю сделку, дружище Арти, – произнес Сонни. – Я помогу тебе с этим делом, если выложишь все, что знаешь, про бомжа, убитого в воскресенье, того самого, который напугал Сида Маккея.

– Хорошо. Возможно, покойник был единоутробным братом Сида Маккея. Имя – предположительно Эрл.

– Без дураков?

– Да. В прошлом у них была какая-то связь. Видимо, Эрл преследовал его, докучал. Может, Сид не желал, чтобы Эрл выплыл и испортил ему жизнь. Логично, Сонни? Он говорил мне, будто некие русские отморозки пытались выудить у него, Сида, информацию, а Эрла прихлопнули по ошибке. Но сам он в это не верил, да и я не верю.

– Сид теперь уже нам не расскажет, – Сонни отвлекся, чтобы снова налить себе бокал. – Бедняга. Как он выглядел, этот Эрл?

– Я видел только его тень под водой. Он был мертв, вот и все.

– А знаешь, как я впервые увидел покойника и кто это был? – спросил Сонни.

– Давай поговорим о Сиде, – предложил я, изнывая от нетерпения.

– Розенберги, – сказал Сонни. – Этель и Джулиус Розенберг. Знаешь, что это были за люди, Aрти? Ты их еще застал? Конечно, ты знаешь, ты ведь русский, а у вас они, надо полагать, в святых ходили? Наверное, ты знал о них все из ваших учебников истории. Знал каждый сопляк в Бруклине, у которого родители были – как там говорили? – прогрессивными, – он засмеялся. – Прогрессивные, блин. Придумали вежливый термин в 48-м, когда Комитет по антиамериканской деятельности уже напугал всех. Прогрессивные, твою мать, – любой уважающий себя бунтарь уже побывал в коммунистической партии, а большинство не выходили из нее. Наступает 53-й, и детишки прикидывают эти сволочи готовы поджарить моих папу с мамой. Потому что 19 июня 1953 года они поджарили Этель и Джулиуса на электрическом стуле в Синг-Синге. Сказали, мол, они были шпионами. Панихиду служили в Браунсвилле, в Бруклине. – Сонни снова потянулся к бутылке, а я подумал о Сиде и о том корабле, который сел на мель в том же 1953-м.

В 53-м умер Сталин. Казнили Розенбергов. Сид познакомился с русскими моряками. У меня в кармане – фотографии Сида и русского матроса.

– Слушай дальше, Арти. Значит, их поджарили, и любой бруклинский пацан, не совсем трусливый, стремился взглянуть на Этель и Джулиуса. И мой дружок, Герман Перлштейн, мы звали его Перли его отец был наборщиком и членом компартии, так вот, он и сказал: давай пойдем и простимся с мучениками в знак солидарности. А я просто хотел поглядеть на трупы, и мы просочились туда. Я едва не обделался, так перепугался. Думал, что после электрического стула они будут похожи на пережаренное мясо. Мы встали в длинную очередь, люди плакали, причитали, а для кого-то это было просто развлечением, кое-кто, наверное какие-нибудь ирландские католические уроды, даже радовался: хороший комми – дохлый комми. Было там несколько негров, очень опрятных. Мужчины из профсоюза, дамы при шляпках и сумочках, хотя и зарабатывали свои жалкие баксы стиркой и ютились в трущобах «Ниггер-Тауна». Да, да, сейчас нельзя так говорить, но так уж его назвали тогда, это местечко на окраинах Кони-Айленда. Но одеты, значит, прилично. И вот мы отстояли очередь и заглянули в открытые гробы. Я впервые такое видел, потому что евреев не хоронят в открытых гробах, это было странно, а усопшие – обычная еврейская пара средних лет, в праздничных нарядах, будто на Пейсах. Не обгоревшие. Просто мертвые. Я подумал: так вот какая она, смерть. Велика важность, тоже мне. И мы с Перли вышли. Сядь, Арти.