Свое пребывание в столице он рассматривал как вынужденное и временное, как необходимую ступеньку к будущей карьере, каковую он мыслил себе только в провинции: «Я, не питая больших надежд, жду, когда пробьет мой час. Он станет началом спокойной и счастливой жизни, которую нельзя обеспечить себе в Париже, где так мало времени остается для себя и где его столько приходится тратить на других, чтобы получить хоть сколько-нибудь благоприятный прием в обществе»[292].

Коробило Ромма и вольнодумство столичных жителей: Париж, пишет он, это – «город, где стыдятся придерживаться добрых принципов нашей религии, где самая слабая оппозиция взглядам современных философов становится причиной самых безжалостных проскрипций против соответствующей книги»[293].

Вообще о современных ему философах (Ромм даже как-то называет их «наши псевдофилософы»[294]), являвшихся властителями дум парижского света и законодателями интеллектуальной моды в столице, он пишет с плохо скрываемым раздражением: «Вы меня спрашиваете о нравах большинства наших литераторов. Существующее здесь представление о добрых нравах столь отлично от того, которому следуют в уважаемом обществе, что если Вы с ним еще не знакомы, то можно сказать: тут вообще нет никаких нравов, кроме тех, которые диктуются прихотью, модой или, скорее, тем, что называется “хорошими манерами”, а точнее – философией»[295]. Мне кажется, Ромм характеризует здесь скорее общий стиль столичной жизни, неотъемлемой частью которого являлась философия, нежели собственно содержание современных ему философских теорий, ибо с последними, если верить его словам, ему просто некогда было ознакомиться: «Занятия медициной, анатомией, математикой дают мне более чем достаточно оснований отказаться от чтения какой-либо еще литературы»[296].

Из всех столичных достопримечательностей, пожалуй, только различного рода достижения науки и техники вызывали у Ромма живой интерес. Так, побывав в Версале на деловой встрече, он осмотрел затем знаменитые парковые фонтаны и посетил не менее знаменитую тогда насосную станцию в Марли, о чем и сообщил в письме риомским друзьям[297]. Тех, вероятно, не вполне удовлетворил столь краткий «отчет» об увиденном в королевской резиденции, и они задали Ромму вопрос, который задавать явно не следовало, поскольку тот вызвал у него неподдельное раздражение:

Я удивлен Вашими упреками в том, что не сообщил Вам, видел ли я короля и королеву. Я их видел, так же как и всю королевскую семью, а еще я видел галерею, сады и зверинец Версаля, насосную станцию и сады Марли. Я рассказал Вам об этих последних, потому что мне доставило удовольствие описать их еще раз. Почему же Вы, хорошо разбирающийся в том, что заслуживает внимания разумного человека, иногда сами забываете о своих предпочтениях и задаете вопросы подобного рода?[298]

Из того, что Ромм счел ниже достоинства «разумного человека» праздно глазеть на королевских особ, думаю, едва ли стоит делать вывод о его критическом отношении к монархии[299]. Скорее здесь проявилась его общая нелюбовь к бесполезным зрелищам, нежели какая-либо скрытая оппозиционность властям предержащим, ведь в стремлении заручиться покровительством сильных мира сего, как мы сейчас убедимся, он ничего зазорного для себя не видел.

* * *

Для провинциала, приехавшего покорять Париж, необходимым условием успеха являлось покровительство какой-либо влиятельной персоны, согласившейся ввести неофита в высшее общество и стать, по крайней мере на первых порах, его проводником в извилистом лабиринте светской жизни. И если для Сюара, как мы видели, таким «ангелом-хранителем» был аббат Рейналь, то в судьбе Ж. Ромма ту же роль сыграл граф А.А. Головкин.

В дом Головкина Ромм попал, исключительно благодаря случаю (как оказалось, счастливому![300]), в качестве наставника сына хозяина, но уже довольно скоро изначально официальные отношения графа и нанятого им учителя – двух столь разных по происхождению и жизненному опыту людей – переросли в настоящую дружбу. Четыре месяца спустя после их знакомства Ромм писал землякам:

Г-н Головкин – мой друг. Г-н Головкин осыпает меня любезностями. Я обедаю у него дважды в неделю, но он хочет, чтобы я бывал у него чаще. Он – человек просвещенный и любит говорить только о науках и об ученых. Беседы с ним мне бесконечно нравятся[301].

Впрочем, молодой риомец, несмотря на искреннее расположение к нему русского аристократа, никогда не забывал о разнице в их положении, что вызывало у него некоторую неуверенность относительно истинной природы и прочности этой странной дружбы, в чем Ромм и признался однажды Дюбрёлю:

Чем больше моему самолюбию льстит то представление, которое возникло у Вас об отношении ко мне г-на Головкина, тем скорее я обязан вывести Вас из заблуждения относительно предполагаемой Вами его дружбы ко мне или, точнее, четко очертить ее границы. Этот господин слишком хорошо воспитан и образован для убеждения, что некоторая учтивость, приветливость и непринужденность в общении необходимы только для того, чтобы прочнее привязать к себе лиц, приглашенных воспитывать его сына, и уменьшить их корыстолюбие, оказывая им уважение подобным образом. Я никоим образом не хочу думать, что г-н Головкин руководствуется подобными чувствами, даря мне свою дружбу. Мое уважение к нему не допускает такой мысли; и для меня самого она была бы слишком унизительна. Однако, полагаю я, вполне достаточно и того, чтобы его поведение можно было интерпретировать двояко и допускать обе версии, не отдавая предпочтение ни одной из них[302].

Однако в дальнейшем Головкин, похоже, так и не дал Ромму каких-либо оснований сомневаться в искренности своих чувств. Граф продолжал выказывать риомцу свое благорасположение, охотно делился с ним новостями, услышанными при дворе[303], приглашал погостить в своем загородном имении[304], ввел в круг своих друзей.