минут в моем ухе красовалась сережка-гвоздик с маленьким белым камушком! Всего лишь мизерный кусочек металла со стекляшкой. Ощущение же у меня было такое, как будто я сделал на всю спину татуировку с изображением голой женщины, каковых видал каждый мужчина Питкяранты на стенах деревянного туалета городского стадиона.

Опущу описание первой реакции моих родителей, узревших меня во всей красе, когда в понедельник я собрался в родную школу. Школьный пиджак со вставными плечами доставал мне до колен. Брюки шириной с пароходные трубы едва касались страшных черных пупырчатых огромных ботинок. Левая половина отросших волос была начесана и торчала вверх, а правая наползала на бровь конской челкой. И в ухе… в ухе сверкала белой искрой серьга как воплощение свободного самовыражения молодого поколения. После первых родительских «восторгов» папа заявил, что в таком виде я никуда не пойду. С чем я тут же согласился и сказал, что раз так, то никуда и не пойду. Это был первый конфликт из нашего семейного сериала «Отцы и дети», и впереди нас ждал нелегкий для всех путь.

После двадцати минут безуспешных попыток образумить меня отец поставил мне диагноз и, оглушительно хлопнув дверью, ушел на работу, бабушка сказала «Ой, вей из мир», что на идише означает что-то вроде «Ой, горе-горе», а мама заплакала и попросила хотя бы снять сережку. Я согласился и снял. Маму было жалко. Потом возле школы надел снова.

Чем ближе я подходил к школе, тем явственней осознавал, что свой план я выполнил или даже перевыполнил. Ученики, как и я, спешившие на первый урок, смотрели на меня так, как будто это не Олег Любашевский шел в школу по улице города, а жираф с рогами оленя, ногами зебры и хвостом дракона двигался по заснеженному тротуару Питкяранты. Судя по их реакции, я явно был другим. Но я еще не понял, кто я, и не знал, рад ли этому.

Не поняли этого и учителя в школе. Весь день меня не вызывали к доске и не делали мне замечаний. Они думали. А вот одноклассники не думали. Им я такой понравился. Особенно серьга в ухе. И вообще, оказалось, что желание быть «не как все» заразно. Это было весело, и я не понимал тогда, что первый раз в своей жизни сам сделал выбор. И он, этот выбор, много раз сделает меня самым счастливым и самым несчастным человеком на земле.

Глава 14

Во все тяжкие

Выбор был сделан. Рубикон перейден, мосты сожжены, цепи разорваны, жребий брошен. Теперь я был неформал. И оказалось, что латентных неформалов в школе наберется с целый десяток, а то и с два. Просто раньше, когда я был формалом, другие не показывались мне. Правда, и сейчас время полностью выйти из андеграунда еще не пришло, и мы существовали в двух ипостасях: примерные ученики – в школе, после последнего урока мы превращались в беспримерных альтернативщиков. Из динамиков кассетного магнитофона «Романтик» на нас, прижимавшихся к теплым батареям подъездов и горячим трубам подвалов, романтиков Питкяранты, изливалась свобода вместе с потоком нашей и не нашей музыки, в котором перемешалось все: и Def Leppard, и «Ласковый май», и Depeche Mode, и Status Quo со своим бессмертным «In The Army Now», и «Ария», и, конечно, Цой с Гребенщиковым.

И вот тут-то пригодилось мое музыкальное прошлое и пять гитарных аккордов, подаренные мне старшим братом. Это было так круто – обнимать дешевую, за пятнадцать рублей, гитару, прижимать замерзшие, стертые об струны пальцы к ладам, и всей компанией, выпячивая нижнюю челюсть, распевать про алюминиевые огурцы на брезентовом поле.

Но эти пять «блатных» знали многие, а мне хотелось большего. Если раньше, когда я был маленьким толстым еврейским мальчиком, я все время пытался дать понять миру, что я не самый плохой, то теперь, когда я стал довольно высоким, адекватного телосложения еврейским юношей, мое замученное самолюбие требовало сатисфакции. К тому же на меня стали обращать внимание девочки, а каждый новый гитарный пассаж, каждый новый аккорд, каждая новая песня увеличивали мои шансы в борьбе за внимание питкярантских принцесс.

И я отправился в гитарный кружок, базировавшийся на втором этаже клуба целлюлозного завода, который назывался как?.. Правильно! «Питкяранта». Но не об этом. До второго этажа я не дошел. Войдя в помещение клуба, я услышал божественные звуки электрогитар и барабанов, доносящиеся откуда-то из подполья. Волнение охватило мою жаждущую славы и признания душу. «Кто там играет?» – прерывающимся от возбуждения голосом спросил я у бабушки-вахтерши, заедающей печенькой какие-то увлекательные новости из нашего местного печатного СМИ. Бабушка с трудом оторвалась от источника информации и, отхлебнув чайку из треснутой чашки с олимпийским мишкой, недовольно проворчала: «Ансамбель какой-то завелся. Как вечер, так и долбают, долбают… Покоя нет. Может, скоро оглохнут там, и опять тихо будет».

Через минуту я уже робко спускался по плохо освещенной лестнице навстречу желанным децибелам, рвущимся из-под земли, аки демоны из преисподней.

В плохо освещенной тесной подвальной комнате три молодых человека лет 22–25, извлекая невообразимо громкие звуки из барабанов, соло и бас-гитары, что-то кричали вопреки здравому смыслу, который требовал либо перестать орать, либо перестать играть, потому что услышать друг друга в таком грохоте было так же невозможно, как услышать птицу, которая поет, сидя рядом с работающей турбиной самолета. Это если представить, что птицу можно заставить сидеть и петь рядом с турбиной. А этих ребят не надо было заставлять. Они явно получали удовольствие от происходящего. Увидев меня, барабанщик запузырил невообразимый брейк, завершивший всю музыкальную композицию тремя оглушительными ударами по тарелкам. Наступившая тишина была настолько громкой и неестественной в этом месте, что мне нестерпимо захотелось ударить чем-нибудь еще разок по блестящей медной тарелке. «Ты кто?» – спросил у меня, судя по стоящему перед ним микрофону солист. «Я… – Я занервничал, потрясенный прямотой вопроса, указывающей мне на неуместность моего присутствия при таинстве музыкального творчества. – Я… тут… шел… услышал… – Глаза мои синхронно с мыслями заметались по маленькой комнатке, и вдруг я увидел сиротливо лежащие на сломанной колонке клавиши. – Я пианист», – неожиданно выпрыгнуло из меня, и я почувствовал, как холодная капля пота пробежала по спине, легким прикосновением сравнив каждый позвонок с клавишей инструмента, лежащего у стены.

– Ноты знаешь?

– Да.

– Будешь с нами играть?

Господи, к этому вопросу я стремился всю жизнь!

Я! Всегда я просился в чьи-то игры. «А можно, я с вами поиграю? А хотя бы на воротах постою? А вы меня возьмете?»