Принимая поздравления Линевича, я все же не забываю, чья эта заслуга.

— Ваше превосходительство, прошу простить, но изобретение отнюдь не мое! — Я переминаюсь с ноги на ногу.

— Награждены за морское сражение? — Линевич подозрительно осматривает мою грудь. — Почему нет?

Пожимаю плечами. Что тут скажешь? В мою бытность еще во Владивостоке первые награды уже нашли своих героев. Я же к таковым себя не отношу — у орудия не стоял, броненосца не вел… Жить хотелось — это да, но и то спорный момент… И наверняка Зиновий Петрович придерживается обо мне того же мнения.

Да и как, простите, меня награждать-то? Без роду без племени? Награждается поручик ПВО Смирнов, уроженец города Томска, тысяча девятьсот восемьдесят второго года от Рождества Христова? Ха-ха. Вся моя сущность поручика, господин Линевич, держится исключительно на высоком покровительстве тебя да адмирала Рожественского. Как-то так. Потому и вопросов лишних не задает никто…

Подобные мысли в этот момент посещают, очевидно, не только меня. Потому что командующий, теребя седой ус, внезапно отступает:

— Ну да. Ну да…

Смущенно покрутившись еще некоторое время, он меня отпускает со словами:

— Я подумаю, что тут можно сделать, господин… Смирнов.

Во-во. Даже «поручика» из себя не выдавишь. Так как знаешь, какая все это «липа» на мази… И ничего ты тут не сделаешь, как ни крутись.

В один из последних дней, оставшихся до рейда, двигаясь по привычному направлению к конюшне, я замечаю группу солдат у телеграфного столба. Оживленно переговаривающуюся и то и дело выбрасывающую из себя нечто нецензурное. В крайне более обширном, надо сказать, варианте. Заинтересовавшись причиной, тихонько подхожу ближе.

— От же, ироды, что удумали! — Высокий бородатый урядник, сложив руки на груди, исподлобья смотрит куда-то, смачно сплевывая.

— А что, так тоже разве можно? — Его сосед, рябой пехотинец, кажется, искренне удивлен.

— Можно, можно… — мрачно передразнивают из толпы. — Попадешь в плен — еще не так разместят!..

Несколько хмурых смешков быстро стихают при моем появлении.

А что тут? Подхожу ближе, протискиваясь сквозь плечи собравшихся. Ага… Со знакомой гравюры, прибитой на столбе, на меня смотрит тот самый русский мужик. Загнувшийся под солдатом в черном мундире и кепи… Венчает всю эту картину маслом надпись: «Отобранный у врага образец пропаганды».

Не говоря ни слова, прохожу дальше, сворачивая на соседнюю улицу. И лишь оглянувшись по сторонам, поняв, что никто меня здесь не видит, и довольно улыбаясь, с силой бью по локтевому сгибу. Направив сей неприличный жест как раз в сторону восходящего солнца.

Впитывайте, мужики. Смотрите только внимательней, чтобы рассказать после тем, кто еще не знает!

Небольшая деревенька видна с сопки как на ладони — до нее не больше километра. Несколько рядов соломенных крыш рождают почти правильный квадрат с большим строением в самом центре — черт их знает, храм у них там или сельпо…

Дорога, на которой остановились наши войска, упирается в небольшую поляну перед самым поселком: несколько длинных окопов, откуда, кажется, подымаются небольшие дымки.

Я оглядываюсь по сторонам: только отсюда, с высоты, можно увидеть, насколько огромен выдвинувшийся в тыл японцам отряд — длинная колонна едва ли не скрывается в утренней дымке за горизонтом. Вновь перевожу взгляд на деревню. Ни черта же не видать без бинокля… Который… Который Матавкина и у меня в подсумке! Достав оптику, спешно подношу ее к глазам:

Японский гарнизон, очевидно, либо не представляет, с чем только что столкнулся, либо… Решил принять смерть достойно, как настоящие самураи.

Видно, как, низко пригибаясь, из деревни текут редкие зеленоватые струйки, почти сливающиеся с пейзажем. Текут, ныряя в окопы и там исчезая.

— Пулемет за стогом, с правого краю, ваше превосходительство! — долетает до меня напряженный голос.

— Вижу сам… Сейчас и проверим… — Мищенко не успевает договорить. Неожиданно для всех в работу включается второй. Мгновенно перевожу окуляры в другую сторону — этот с левой стороны, также скрыт за стогом!

Кто-то смачно ругается — с полсотни фигурок на лошадях, наверняка из передовой сотни, скачут вдоль поляны. Несколько из них словно ломаются прямо на скаку, падая и подымая клубы пыли.

— Убью… Кто разрешал?!. — В голосе генерала неприкрытая угроза. — Расстреляю перед строем!.. — С силой дав шенкелей коню, он зачем-то подымает его на дыбы.

К треску японских пулеметов вдруг добавляется еще один. Через пару секунд — еще… И еще! Тачанки заговорили?.. Стараясь разглядеть происходящее, я привстаю на стременах (вот те на, еще пару дней назад от себя такого не ожидал), вытягиваясь в струнку. Где же?

Сквозь хлопки и трескотню внизу прорывается знакомое до боли многоголосое:

— …рра-а-а-а!

Через густые, поднятые всадниками облака пыли не видать почти ничего. Можно лишь судить по этим облакам с мелькающими в них точками, что те очень медленно, как кажется отсюда, приближаются к японскому редуту…

На самом же деле я отлично знаю, что в эту самую минуту несколько сотен казаков, пригибаясь к головам лошадей, стремглав несутся вперед, пытаясь обмануть витающую в воздухе смерть. Также неся с собой смерть врагу, поблескивающую яркими бликами на лезвиях шашек… От левого стога отделяется пара черных фигурок, неуклюже убегая к деревне. Миг — и они бесследно исчезли под накатившейся лавиной…

— Белый флаг, ваше превосходительство!.. — кричит кто-то сбоку. — Сдаются, окаянные!..

Стрельба быстро сходит на нет. Слышны лишь редкие хлопки, которые сливаются с общим шумом.

— Немедля посыльного туда, огонь прекратить! Пленных не трогать!.. — Мищенко наконец отнимает от глаз бинокль, в запальчивости начиная то вытаскивать, то вкладывать обратно в ножны саблю: — Эх… Изрубят ведь!.. — Взгляд его неожиданно падает на меня: — Господин поручик!..

Я замираю, не дыша. Но генералу плевать на мою рефлексию, он уже спешно отдает приказ:

— …Остановить возможную бойню, призвать казаков к порядку… Моим именем! Даю полномочия вплоть до расстрела на месте. Вы еще здесь?!.. — грозно сверкает он глазами.

«Бойня… Расстрел на месте!..» — спешно подымая Жанну на дыбы, я даю ей такого шенкеля, что обалдевшая от наглости седока коняга стартует с места в карьер, закусив удила.

«О… ста… но… вить!..» — Мы почти кубарем скатываемся с пригорка, вливаясь в общую массу войск, движущихся к деревне. Не рассчитав скорости, я едва не сшибаю с ног зазевавшегося пехотинца — выручает сама лошадь, невероятным образом оставив позади препятствие. Скакать по дороге и даже вдоль нее нет никакой возможности, и я пускаю Жанну по взрыхленной пахоте, напрямик.

Вот и та самая поляна — оказавшись на ней, я тут же попадаю в центр разношерстной массы представителей самых разных частей русской кавалерии. Смешавшись в единое целое, пестря многоцветием мундиров — черных, синих, зеленых и красных, — вся эта орда хаотично движется в сторону захваченной деревни. Изрыгая из себя нечто непередаваемо-грозное и страшное. То самое, что заставляло столь неудачно оказавшегося на месте ее врагов бросаться в холодный пот — и в веке нынешнем и в грядущем… Что задолго до настоящих, смутных времен.