Очкарик сглотнул и кивнул, а Александр уже снова повернулся к Дмитрию:

– Так вот, мил друг: мало того, что существует буржуазная и религиозная пропаганда, которая забивает мозги так качественно, что сдвинуть такого красавца с его позиции – задачка разве что для трактора, так еще и большинство людей просто боится перемен. Любых. Хоть к добру, хоть к худу… – он усмехнулся. – У древних китайцев даже проклятие такое есть: «Да чтоб тебе жить во время перемен!» В смысле: чтобы ты боялся и нервничал все время. Так что переубедить таких темных и обманутых, в принципе, конечно, можно, но требует очень долгой и кропотливой работы, которой на фронте заниматься некогда, да и незачем…

– Ну как же так – «обманутых»? – раздался вдруг девичий голос, и к сцене протолкалась Аня – та самая девушка, что пригласила Сашку на это не то собрание, не то митинг. – Почему же их обманывают, а они верят? Они что – глупые?

Александр с удовольствием оглядел ладную фигурку, позволил себе чуть-чуть утонуть в огромных серых девчоночьих глазах, а потом ответил:

– В каком-то смысле глупые. А еще знаешь, Анют: очень удобно верить в то, во что веришь с раннего детства. Вот говорят тебе твои родители, твои дедушки-бабушки, твои учителя, твои соседи, что пан-помещик – это хорошо. И ты вроде как и привыкаешь к тому, что пан, буржуй, офицер – это все естественно. Как, скажем, восход солнца поутру или смена времен года. И пан сам по себе не злой, и буржуй уж не совсем садист попался, и офицер такой блестящий и красивый – все вроде хорошо. Ведь помещики и капиталисты – они не дураки. Когда и подачку рабочему или крестьянину кинут, когда и помогут чем-то. А вот наши пролетарские и крестьянские братья как-то не хотят видеть, что все это – воры, которые их же обокрали, а потом от уворованного маленькую часть выделили и дали: на, мол, дурачина-простофиля, пользуйся!

Он перевел дух и продолжил:

– И вот такую веру переломить – ой как сложно! Вы, ребята, сами вспомните: когда у нас революция началась?

– В семнадцатом! В семнадцатом году! – загудела толпа.

– Верно, но я не про календарь спросил. У нас тогда страна три года воевала, а из-за войны и голод, и того-сего не хватает, и порядки буржуйские ужесточились. Вот и сработало. А ведь до того терпели – всё и все! Но больше нигде победить-то и не сумели. Вон – в Германии и в Италии. Придумали фашизм, чтобы коммунистам противовес создать. И ведь что Гитлер, что Муссолини сперва вроде как за рабочих и крестьян стояли. Другое дело, что в Германии все на Гитлере с присными держалось, убери их – и весь нацизм рухнул. А в Италии Муссолини умным мужиком оказался: сам разобрался, что фашизм – путь в тупик, и к нам обратно повернул. Но дуче – единственный и уникальный пример. А вот, к примеру, в Бразилии все так вышло… – Александр чуть прищурился, словно его снова опалило жгучее бразильское солнце. – Там в тридцать первом вроде как и революция случилась, да только их президент Жетулиу Варгас – тоже сперва за рабочих да за крестьян! – а теперь? Теперь коммунистов уничтожает! Подняли бразильские товарищи против него восстание – так ни хрена не вышло! Вы спросите: почему? А я вам отвечу: потому что все боятся свою, пусть плохонькую, пусть нищую, но спокойную жизнь на революцию менять! Вы бы видели, ребята, как там простой народ живет, – вдруг снизил тон Белов. – Из чего только себе халупы свои не строит… Честно, у нас курятники намного лучше выходят. Никто ведь у нас не додумается курятник или, скажем, будку собачью из картона городить. Или из листьев…

– Да знаем мы, товарищ Сталин, – произнес кто-то из задних рядов. – К нам в школу пятеро приезжали… Из тех, которых вы из Бразилии… вместе с товарищем Престесом вывезли. Они нам рассказывали…

– Ну вот, видите? А ты, Димка, про интернациональное сознание толковать пытаешься, – хлопнул он по плечу крепыша и тут же повернулся к очкарику. – Теперь с тобой, дружище! Как тебя звать-величать? И, кстати, ребята! Очень вас прошу: не называйте меня «товарищ Сталин». Товарищ Сталин у нас один, и другого пока не предвидится. Зовут меня, если кто не знает, Саша, можно Александр. Вот по имени и обращайтесь, о’кей? – и спохватившись, поправился: – В смысле «договорились»?

Ребята утвердительно загомонили, а «ботаник», представившийся Мусей – Моисеем, кивнул и повторил вопрос:

– Разве в Красной Армии много офицеров воевало?

– Прилично, друг Муся, куда как прилично. Суди сам: сейчас начальник Генерального Штаба у нас кто? Борис Михайлович Шапошников, маршал Советского Союза. А при царе кем он был? Полковником, да еще и военную академию закончил! Каменева Сергея Сергеевича знаешь? А он в каких чинах при царе ходил? Обратно полковник. Бонч-Бруевич? Генерал. Василевский? Штабс-капитан. Тюленев, который сейчас кавалерийским корпусом командует? Прапорщик… – Сашка облизнул пересохшие губы. – Да если я сейчас всех перечислять начну – дня не хватит. Это все – нормальные люди, которые поняли, что правда – на стороне Владимира Ильича Ленина. А отребье, шелупонь всякая – та к белым да к бандитам подалась. Вот так-то, друг мой Муся.

После этого всех собравшихся словно прорвало. Вопросы хлынули уже не потоком – водопадом. Каждый старался перекричать остальных, чтобы его вопрос – самый главный и самый важный! – дошел до ушей такого важного, но такого своего гостя. Погребенный под этим гулом Сашка быстро перестал даже пытаться вычленить из общей массы отдельные вопросы, а просто развел руками и уселся на стул, стоявший рядом.

Ребята тоже поняли, что так разговор не получится, и стали постепенно замолкать, так что стало возможно разобрать не только отдельные слова, но и целые предложения. И тут он явственно расслышал срывающийся девичий голосок:

– …Ведь правда?! Так ведь нельзя! Мы же – советские, мы же – свои!

Александр окинул мгновенным взглядом говорившую с ног до головы и остался доволен увиденным. Высокая брюнетка с короной кос вокруг головы и высокой грудью, на которой пламенел кимовский значок. Девушка стояла в позе настоящего оратора – эдакий возмущенный Цицерон, и Сашка, подойдя к краю сцены, протянул ей руку.

– Слушай, товарищ агитатор, горлан, главарь, ты уж извини, но я вот имени твоего не расслышал. Это во-первых, – с этими словами он легко втащил ее на сцену. – А во-вторых, прости великодушно, но как-то я мысль твою упустил. Так что, говоришь, неправильно?

Та смешалась, ойкнула и покраснела так, что, казалось, еще немного – и от нее можно будет прикуривать.

– Я, товарищ Сталин, говорю, что если на фронте парня покалечило, то, конечно, надо не плакаться, а всеми силами стремиться за сына отомстить, а не ругаться на советскую власть, но ведь он же – пьяный. И потом: сын у него и правда один. И жена померла давно, а он… И вот его… Разве правильно, чтобы просто… ну, из-за военного положения?.. А он сапожник – самый лучший! Весь Минск обойдите – такого не найдете! Вот, – и она, чуть подобрав подол, гордо вытянула вперед ногу.

Сашка посмотрел. Ножка была вполне заслуживающей повышенного внимания: стройненькая, чуть загорелая, правильной формы, с красивым подъемом. Молодое тело тут же поинтересовалось: а нельзя ли эту аппетитную ножку взять в руки и вдумчиво исследовать? По полной программе? Но разум полковника Ладыгина тут же пресек эти мысли простым естественным вопросом: «Слышь, сопляк, а она вообще поймет твои домогательства? В школе давно не был? Забыл, как нынешних девиц воспитывают? В чистоте и благопристойности!» Небольшим усилием воли он заставил себя перевести взгляд с симпатичной круглой коленки на туфли.