Рома встретил ее утром возле «Терры» и предложил отвезти домой, но она только рукой махнула. Ей было не до него, и главным его достоинством было то, что он это понимал.

Теперь Але тошно было вспоминать о своих новогодних размышлениях. Рома, замужество, судьба актрисы… Вот она, судьба актрисы, – первую же серьезную роль сыграть не может!

За те два месяца, что она репетировала в Театре на Хитровке, Аля ни разу не встретилась с Ромой иначе, как в «Терре» или по дороге из нее. Пожалуй, это было даже хорошо. Она объяснила ему, что не дается роль, что ей ни до чего, это было правдой, и можно было таким образом прекратить его обманывать – пока на время, а потом и навсегда.

Нерадостные мысли не давали не то что уснуть – даже просто глаза закрыть, и Аля пришла вечером в театр в полном унынии.

Карталов еще и пригласил кого-то посмотреть репетицию, что вообще делал крайне редко.

«Зрителя для меня создает, – тоскливо подумала Аля, из-за кулис заметив какого-то человека в предпоследнем ряду. – Можно подумать, мне это поможет!»

Помочь присутствие этого зрителя никак не могло. Да он к тому же и сел слишком далеко, увеличивая незримую пропасть между нею и залом; даже глаз его не было видно, только очки поблескивали.

Впервые Аля видела, что Карталов нервничает. До сих пор он старался быть терпеливым и объяснял ей рисунок роли так подробно, как не объяснял никогда. Но не мог же он стать ею, сыграть за нее! Когда-то все должно было решиться окончательно, и ей показалось, что это произойдет именно сегодня.

– Аля, соберись! – просил Карталов. – Это монолог без партнера, в одиночестве, он требует колоссальной воли.

Если бы можно было и правда собраться в комок и прыгнуть выше головы!

Она ненавидела себя, ненавидела эту невидимую пропасть, даже блеск очков одинокого свидетеля ее позора.

– Все, отдохни, – сказал наконец Карталов. – Отдохни пятнадцать минут, потом попробуем последний раз, а потом мне надо будет с тобой поговорить…

О чем поговорить – было понятно без объяснений.

В гримерную Аля не пошла – отошла в кулису, села на стул, обхватив голову руками. Она совсем не устала – это было другое. Впервые в жизни она поняла, что не может, не в силах сделать именно то, что хочет сделать больше всего…

Она не могла даже заплакать и сидела, закрыв глаза, в темноте своего отчаяния.

Голоса Карталова и этого, в очках – наверное, он подошел к режиссерскому столику, стоящему у самой сцены, – доносились как сквозь толщу воды. Как будто Аля была утопленницей, но почему-то еще слышала разговоры на берегу.

– Ну, Андрей, ты видишь? – сказал Карталов. – И что делать? Я предполагал, что ей нелегко дастся эта роль, но чтобы так… Она же как рыба, выброшенная на берег!

Аля вздрогнула, услышав это сравнение.

Карталовский собеседник молчал, то ли не находясь с ответом, то ли просто размышляя. Потом он наконец произнес:

– Давайте сделаем другое оформление, Павел Матвеевич.

– При чем здесь оформление! – раздраженно воскликнул Карталов. – Я тебе об одном, а ты… Погоди, Андрей. – Он вдруг словно споткнулся. – Что значит – другое? Что это ты деликатничаешь?

– Ну да! – Тот засмеялся. – Конечно, деликатничаю – вон вы разъяренный какой!

– Переменить мизансцену – это ты хочешь сказать? – уже спокойнее спросил Карталов.

Але показалось, что даже голос у него стал цепким, готовым воспринимать самые неожиданные предложения. Она открыла глаза и прислушалась внимательнее.

– Так скажи, скажи, – поторопил Карталов. – Что тебя не устраивает?

– Мне кажется, можно все переменить, не одну мизансцену. – Голос у него был спокойный и, несмотря на «мне кажется», твердый. – Она совершенно не смотрится издалека, когда стоит неподвижно. Я думаю, она сама это чувствует.

– И что ты предлагаешь? – удивленно спросил Карталов. – Играть для первых двух рядов? Или в зал ее переставить?

– Зачем – ее в зал? Лучше наоборот…

– Андрюша! – Але показалось, что Карталов сейчас задохнется; она хотела выглянуть из-за кулисы, но боялась даже дышать. – Да ведь это… Все вверх ногами перевернуть – зрителей на сцену посадить, действие в зал перенести! А ее оставить на сцене, она в двух шагах от зрителей будет стоять, и лицо – как на экране, со всей страстью… Вот это да! Да-а, Андрей Николаич, старый я становлюсь, а? Такой простой вещи не понял!

– Не такая уж это простая вещь, Павел Матвеевич, – засмеялся тот. – Много вы видели спектаклей со зрителями на сцене? И потом, вы же сами это предложили, я про оформление только сказал. Так что когда вас обвинят в авангардизме и элитарности – на меня не сваливайте!

– Не-ет уж, господин оформитель, – расхохотался Карталов. – Готовься разделить ответственность! Чуть что – на тебя буду все лавры вешать.

– Только, может быть, вы в следующий раз с ней это попробуете? – словно вспомнив что-то, сказал тот. – По-моему, она просто измучена, вам не показалось?

– Еще бы! – хмыкнул Карталов. – Два месяца я ей не даю сделать то, что она могла бы сделать так мощно! Вот ты лицо ее вблизи увидишь – сам поймешь… Аля! – громко крикнул он. – Ты где там, иди сюда!

Аля вскочила и бесшумно, на цыпочках, выбежала в коридор. Постояв там две минуты, она прошла через кулисы на сцену, стуча каблуками. По торжеству в голосе Карталова она поняла, что он хочет сделать ей сюрприз. И зачем лишать его этого удовольствия?

Сердце у нее билось стремительно, у самого горла. Она понимала, что в этот вечер произошло что-то важное – может быть, самое важное для нее с тех пор, как она поняла, что хочет быть актрисой.

Она вышла на авансцену и остановилась у рампы. «Господин оформитель» снова сидел в предпоследнем ряду, и снова видно было только, как поблескивают стекла его очков.

– Алечка, – с видом заговорщика сказал Карталов, – не будем сегодня больше повторять. Ты устала, расстроилась. Отдохни, успокойся! Ничего страшного не произошло, завтра мы встретимся утром и попробуем все заново, хорошо?

– Хорошо, – кивнула она. – Завтра утром…

Аля шла по улицам Кулижек, и ей казалось, что она не идет, а плывет в глубине невидимой реки – так влажен был ночной весенний воздух. Тяжелый мартовский снег еще лежал на крышах домов, но уже начинал таять; иногда с карнизов падали большие снежные шапки и глухо ударялись об асфальт.

Ей легко было плыть в этом темном весеннем воздухе, наливаясь его силой и тишиной – то ныряя вглубь, когда круто сбегал вниз переулок, то выплывая на поверхность по уходящей вверх мостовой.

Темнели монастырские башни, терялись в сплетениях ветвей купола церкви Владимира в Старых Садах, тишина стояла у Яузских ворот – все тонуло в глубокой воздушной воде, и Аля была погружена в нее так же, как деревья, церкви, колокольни…