– Давно бы выпили, – сказал майор. – Да ты в дом не зовешь!

– А и то, – сказал отец, – в доме потолкуем…

Они пошли к дому, оставив Пашку сидеть на песке. Он слышал, как, проходя мимо сарая, отец крикнул: «Немой, водка есть!» – и видел, как Григорий, бросив сеть, торопливо зашагал к ним.

Когда чайки садятся на воду отдыхать, тихо становится на косе: к шуму волн за месяцы ухо привыкает и кажется, что все застыло вокруг и только ветер, налетающий с той стороны, откуда осенью появляются плавучие льды, сечет холодом и поселяется в ушах тонким песчаным свистом.

Пашка замерз сидеть и пошел к тягачу. Возле широкой гусеницы на песке он увидел два окурка: «горбатый» сгорел до фильтра, но в папиросе, изжеванной отцом, еще оставался табак, и Пашка сделал две кислых затяжки, укрывшись от ветра за сараем.

Когда Пашка вошел в дом, его никто не заметил. Отец спал на полу, а майор и Григорий, без сапог, босые, красные и оглохшие от водки, сидя за столом, что-то хрипло говорили друг другу, громко, запальчиво, как всегда говорят пьяные мужики, проглатывая дым и сплевывая на пол, не слушая друг друга, да и себя не слыша. Пашка не понимал, о чем говорят, да ему и все равно было: отец, открыв рот, храпел безобразно и беспомощно. Пашка потрогал его теплую руку, думая, как бы переложить его голову так, чтоб не каталась прям по полу-то, но тут кто-то сгреб его, поднял в воздух, остановившиеся голубые глаза впились в него, и рот, огненно дышащий табаком и перегаром, со злобой выцедил:

– Гляди веселей, звереныш! Гляди веселей!

Пашка плюнул в этот рот и, вырвавшись из чужих рук, бросился вон из дому. И, когда через пару дней тягач майора вновь появился на косе, Пашка не выбежал его встречать. Он не боялся злости, просто сторонился ее…

II

Обычно, едва открыв эту дверь в дом со скрипучими полами четырех комнат и зарешеченными окнами, Шварц чувствовал странное успокоение, словно только здесь он был в безопасности и мог, наконец, позволить себе быть самим собой. Особенно острым это чувство становилось в те редкие ясные дни, когда за деревьями на краю пустыря открывалась бухта и, глядя в окно, можно было видеть пейзаж, словно написанный кистью Рокуэлла Кента: бурые суровые скалы, синие воды и отраженные в них белоснежные зубцы далеких вулканов. Тогда Шварц заваривал себе огненно-красный чай, садился на стул под плакатом «Браконьерству – бой!» и сквозь решетку окна любовался картиной, по каким-то причинам так и не написанной его любимым художником.

Сегодня был как раз такой ясный день, и бухта сияла голубой прохладой. Но Шварц не стал возиться с чайником, а, как усталая собака, прошел в дальнюю комнату, лег на снятую со старого буксира койку с рундуком, используемым в рыбинспекции для хранения бумаг, и сразу уснул. Его разбудил телефонный звонок. Звонило начальство. Пришлось рассказывать, что случилось ночью и все еще напоминало о себе тупой болью в затылке. Эта ночь закончилась для Шварца в пять утра, в отделении милиции, когда под хриплую, похожую на звериный вой ругань запертой в «обезьяннике» пьяной женщины он закончил писать протокол о задержании, зная в глубине души, что это провальный протокол и никакого дела по нему не выгорит. После этого он пошел было домой – снять мокрый комбинезон – и только хлебнул досады, заметив на кухонном столике оставленную ему женой пару сухарей и остывший чайник спитого чаю. В результате, не притронувшись даже к сухарям, переодевшись только, потащился в свое логово. И тут – на.

– Ты хочешь дело в суд передавать, а где доказательства? – равнодушно спросил голос в трубке. – Чем такие бумажки писать, сидел бы дома, смотрел футбол.

Доказательств не было, хотя Шварц сам видел, как Борька выкидывал рыбу за борт: пойманный светом фары, хладнокровно и неторопливо бросал в море хвост за хвостом, так же хладнокровно выбросил сеть и, когда уже подцепили его лодку багром, омыл от налипшей чешуи руки и тоже спросил: «Где доказательства?»

– Знаешь, – сказал Шварц в трубку, – доказательств нет, но пусть ему хоть нервы помотают, слышишь? Я его все равно возьму, со всеми потрохами, я ж его знаю как облупленного, как он в прошлом году японцам целую мэрээску рыбы сдал, а погранцы и не чухнулись…

– Вот тогда и надо было его брать. И косорылых тоже, – равнодушно сказал голос. – А так… Это все пшик. Перевод денег для собственного удовольствия. При таких результатах я тебя и всю твою контору сократить буду просто вынужден. Обязан. Ты ж не в старое время живешь…

Шварц почернел лицом и хотел было что-то сказать, но в трубке пошли короткие гудки.

Шварц судорожно зевнул. За полчаса, что он проспал, появились люди. Он слышал их голоса с улицы.

На земле у входа в дом сидел шофер Саня – в свежей рубашке и джинсах, но все такой же небритый, как и пять часов назад, когда они расстались, с неизменной сигареткой в губах, потрескавшихся от ветра и недосыпа.

Рядом с Сашкой, хромая, похаживал взад-вперед Николай. Как и Шварц, он работал когда-то в море, но года три назад ему перебило ногу лопнувшим в шторм швартовым концом. После этого он списался на берег и подался зачем-то в рыбоохрану. Зарплаты тогда платили мизерные, и Шварц, впервые встретив его, так и спросил: чего ты мол, не нашел себе дельца получше? У Николая один глаз был карий, другой желтый. Карий был добрый, желтый – насмешливый и злой. Шварц увидел, как в глубине желтого заиграли искорки:

– Правду сказать?

– Говори.

– Понимаешь, капитан: сделан я по-старому, работал по-старому, ничего не нажил. Сошел на берег, думаю: среди новых-то я не смогу. Буду искать людей, которым, как мне, в жизни хрен чё обломилось. И нашел.

– Меня, что ли? – спросил Шварц.

– Ну да, – веско подтвердил Николай. – Мне в управлении вашем так и сказали: один у нас есть псих-одиночка – Андрей Андреич Шварц. Хочешь к нему? Он тебя жить научит не по лжи, не сомневайся.

Тогда Шварц мучительно переживал эти слова, а потом полюбил Николая за эту старую, не поддающуюся перелицовке человеческую выделку: он третьим в команду отлично вписался. Теперь, однако, дело оборачивалось нехорошо.

Шварц рассказал о разговоре с начальством.

– У тебя голова как? – невпопад спросил Саня.

– Голова? – переспросил Шварц, упрямо отказываясь понимать, зачем это Сашке вспоминать о том, как ночью он, поскользнувшись, чуть не раскроил себе голову о камень. – Голова-то ничего как будто, а что?

– А у меня болит, – отозвался с земли Сашка. – Надо бы ее пивком промыть, а ребята? Не хочешь полечиться «Доктор Дизелем», а?

– Иди ты, – сказал Шварц.

– Уволят, – вслух размышлял Сашка, – я себе сразу «Тойоту» куплю во-от на таких шинах – и в тундру! Всю рыбу перепорю. Хрен меня кто поймает!

– Ты-то перепорешь, – сказал Николай и сверкнул желтым глазом.

– А что? – не смутился Сашка, – хошь, иди ко мне в напарники: мы им всю рыбу выловим, тайгу попалим, а Атласово с Ключами с двумя-то карабинами вдвоем возьмем как-нибудь. Декреты объявим. По правде будем жить, по самой сокровенной правде – тогда и поглядим, кто кого.