Я ловлю свое отражение в покрытой рябью морской воде и сжимаюсь от унижения. Я вижу маленькую, странную фигурку в алом сюртуке и серых брюках, просторное пальто мешком спадает с узеньких плеч. Пальто слишком длинное, и человечек выглядит гротескно, словно кукла, обряженная в карнавальный костюм, – этакая карикатура на Злого Барона, который щелкает кнутом в пять раз длиннее его самого, чтобы призвать своих несчастных крестьян. Я пристальней вглядываюсь в подвижную гладь воды. Нет, не показалось. Карлик плачет, и ледяной ветер сдувает слезы, унося их к соленым брызгам и серым волнам. Стоят мартовские дни этой несчастливой весны. Я жду, пока ветер вернет мне самообладание. Когда слезы высыхают, я оборачиваюсь и смотрю на Джобсона; он курит в сотне ярдов отсюда, на причале. Он сидит на веревках, которые ловко подхватывают его ягодицы. Мне не видно его лица. Но я знаю, что он наблюдает за мной. Джобсон знает, когда меня нужно оставить в покое, и не подходит, но в подступающих сумерках смотрит, как я брожу по берегу Солента[15].

Я уже не отличаю досады от скорби. Я бреду по сырому песку, по самой кромке воды, и кусаю губы. Крошечные отпечатки моих истоптанных сапог размываются, исчезают. Я медленно иду назад, сгорбившись, опустив глаза, прижав к бокам локти, отмечая шагами убывающую в отливе линию прибоя. Вот тонкая гряда из белых обломков ракушек и серого песка, а вот затонувший обломок гладкого, бледного дерева, с черным узлом, похожим на выпученный глаз. Брошенные ловушки для рыбы ощетинились потрескавшимися деревянными ребрами, куски рваной парусины занесло влажным песком, неподалеку валяется побелевший череп, и зубы неприятно напоминают человеческие. Я пытаюсь выкопать череп из песка, и кости рассыпаются в пыль у меня в руках. Как все, до чего я дотрагиваюсь. Впереди тянется гряда серых скал, свет тускнеет в соленых лужицах.

Я стараюсь осторожно ступать по скользким камням. Я останавливаюсь и нагибаюсь, чтобы заглянуть в одну из расщелин, что украшают эти странные изрезанные скалы. И вздрагиваю. Мне показалось, что в воде мелькнул прозрачный лангуст, плывущий среди зеленых водорослей. Но вместо этого я вижу желтое лицо с открытым ртом, пот течет по носогубным складкам. Лицо смотрит на меня. Я знаю, что вижу две разные картины одновременно, но ни одна из них не хочет растворяться в водном отражении. Я наблюдаю, как мускулы сжимаются в ужасную гримасу, потом расслабляются, глазные яблоки закатываются, человек умирает. Я не отвожу взгляда. Я смотрю в расщелину, наполненную соленой водой, и вижу лишь движение в мутной воде, всплеск, погружение. Тонкая дорожка зеленой слизи, вытекшая у него изо рта, остается в обнаженной отливом расщелине. Это всего лишь зеленая лента водоросли. Я отчаянно трясу головой, пытаясь прогнать мертвое лицо, утонувшее не в воде, но в смерти. Я шагаю прочь, поскользнувшись на груде гальки, мокрой от морского прибоя. Я приближаюсь к причалу.

Темнота быстро сгущается. Джобсон, наверное, еще там, но я его уже не вижу. Я вижу лишь черные просмоленные крыши портсмутских бараков, черный силуэт на фоне темнеющего неба, над ним – церковную башню и неподвижный флюгер, заржавевший настолько, что никакому ветру не под силу его сдвинуть. Рядом – белый сарай, выходящий на море, где хранится спасательная шлюпка; перевернутые овалы рыбацких яликов, бледные крашеные крыши флигелей, где продают дневной улов, – и все растворяется в темноте. Я смотрю на рыбацкие домики; вот из одного выходит женщина в белом переднике. Мне хорошо виден контур передника. Она зовет, зовет кого-то. Я снова бреду по берегу, сапоги скользят и увязают в сером влажном песке. Самообладание вновь вернулось ко мне. Никто не увидит, что я плакал. Мои слезы не поведают миру о том, что я уязвим, в глазах света я останусь бесчувственным и высокомерным.

Силуэт Джобсона темнеет в сумерках, но он не заговаривает, пока я не принимаюсь карабкаться на причал, держась за липкие серые веревки, продетые в железные кольца. Я стараюсь взбираться с достоинством, но мне это плохо удается. Джобсон раздражающе сострадателен.

– Послушай, Джеймс, не принимай все так близко к сердцу.

– Мы не должны были его потерять. Мы были там три дня. Прошлой ночью кризис миновал. Нам нет оправдания.

– Могла появиться вторичная инфекция.

– Несомненно. Но мы должны были это предвидеть.

– Тропические лихорадки непредсказуемы.

– Но он проболел в море больше недели. И выдержал. Как вообще кто-то выживает в нашей живодерне, уму непостижимо. Хлев, а не госпиталь! Нам необходимо создать инфекционный изолятор. Будут другие больные. Не обязательно с того же судна. Я хочу, чтобы у каждой двери стояли ведра с дезинфицирующим раствором и ванночки для ног – для каждого, кто входит и выходит. Этим должен заняться ты или я – но кто-то один. Я хочу осмотреть каждого, кто был на том корабле. Ты уверен, что карантин строго соблюдался?

Джобсон кивает. Я принимаю приглашение усесться на веревках возле него. Он набивает трубку грубым табаком. Я излагаю свои планы:

– Убедиться, что все зараженное белье сожгли. Здание отскрести дочиста сверху донизу, чтоб каждая доска была чистой, будто ее только что срубили. Пусть используют соленую воду.

– Есть, сэр, – тепло отзывается Джобсон. Меня поражает, что он как должное принимает мое более высокое положение и тот факт, что я выше его по званию. Я моментально улавливаю неискренность и лесть. Джобсон никогда не подлизывается. Он не ожидает поблажек, не полагается на наше давнее знакомство. Его привязанность неподдельна. Он подымает меня на ноги.

– Господи, Джеймс, почему ты всегда так мерзнешь? У тебя пальцы, как мороженые креветки!

Мы об руку идем домой, в комнаты, которые снимаем у вдовы на Бридж-стрит. В многоугольном окне эркера в гостиной отражается лампа, на окне – изящные занавесочки с кружевными оборками, которые вдова с фанатичным рвением стирает раз в полтора месяца. Свет льется на грязную улицу и освещает фигуру человека свирепого вида, держащего на поводу лошадь – он явно кого-то ждет. Вдова выглядывает в окно. Сегодня нет тумана. Кроме того, нас слышно издалека – выдает скрип шагов в ранних сумерках. Вдова выбегает навстречу:

– Доктор Барри! Вам срочное сообщение из Лондона!

Я едва различаю черты человека с лошадью, но понимаю, почему вдова не пустила его даже на кухню. От него воняет. Ветра нет, и я прошу хозяйку вынести на крыльцо свечу. Мы втроем ждем ее в полном молчании, разглядывая друг друга. Джобсон довольно приятно дымит своей трубкой. Посланец почти неразличим в темноте, но он кажется мне великаном. От него исходит запах старой одежды, потного, давно не мытого тела с легкой примесью экскрементов. Я горжусь своей способностью читать запахи. Я привык к запаху болезни. Он бывает весьма полезен при постановке диагноза. Вот и свеча. Я поднимаю ее высоко над головой, так что становится виден огромный нос незнакомца с волосатой бородавкой, багрово рдеющий в ночи. Я вижу, что он смущен и напуган.