Однако счета в Новеградском банке, а также в Тверском-Ямском, Первом Сибирском и других стали усыхать. Деньги куда-то утекали, частью в кубышки, а частью в иные края, превращаясь по дороге в талеры, шекели, пиастры и даже в польские злотые, в которых золота было столько, сколько мяса в постных щах. Цены на соль, пиво и хлеб взлетели, и за любым товаром, какого прежде было без счета, ломились толпой. При этом вдруг возникло изобилие оружия – в Киеве и больших городах винтарь продавали за четыре куны, а кое-кому он доставался за бесплатно. Только знай, где искать! Большаки собирали дружины, и с винтарями у них не было проблем. Появилось у них и другое: маузеры «консул», пулеметы «Юлий Цезарь» и безоткатные орудия «Сципион».

Власти не то чтобы спали, но дремали. Князь, по наущению Близняты, распустил на время Думу, объявив, что соберет лучших людей во дворце, дабы выслушать священства трех религий. Срок этот близился, и казалось, что надо сделать лишь одно, но мощное усилие: выбрать достойную веру и привести к ней подданных, распрощавшись с прежними богами. Пусть со смутой это случится, с неустроением и рыданием, но вскоре все изменится – отрыдает народ по старому, примет новое, улягутся глупые слухи, куна вес не потеряет, а налоги хоть и возрастут, но такая уж в мире тенденция, все дорожает потихоньку-полегоньку, в том числе и нужды государства. Так ли, иначе, но жизнь устаканится, и ляжет новая дорога прямиком в Европы сквозь пробитое окно, и потекут в то окошко купцы иноземные, и академики мудрые, и невесты-принцесски, и мастера-архитекторы, и парижские девки, что пляшут танец завлекательный канкан, и прочие полезные художества. Словом, все флаги будут в гости к нам!

Так рассуждала власть в лице государя Владимира и ближних бояр, склонявшихся к латынской вере. А вера и правда хороша – не то с какого бодуна главенствовать бы ей в Европах?

* * *

Ребе Хаим пел:

Как лань желает к потокам воды, так желает

душа моя к Тебе, Боже!

Жаждет душа моя к Богу крепкому, живому;

когда прийду и явлюсь пред лице Божие!

Слезы мои были для меня хлебом день и ночь,

когда говорили мне всякий день: «где Бог твой?»

Вспоминая об этом, изливаю душу мою, потому что

я ходил в многолюдстве,

вступал с ними в дом Божий со гласом радости

и славословия празднующего сонма…

Нежана слушала пение, сидя в горнице у распахнутого окошка. Голос у ребе был звучный и сильный, даже удивительно, как вмещался этакий голосина в тщедушном теле Хаима. Пел он на неведомом Нежане языке, но очень чувствительно. Даже слеза пробирала.

Что унываешь ты, душа моя, и что смущаешься?

Уповай на Бога;

ибо я буду еще славить Его, Спасителя моего

и Бога моего.

Унывает во мне душа моя;

посему я вспоминаю о Тебе с земли Иорданской,

с Ермона, с горы Цоар.

Бездна бездну призывает голосом водопадов Твоих;

все воды Твои и волны Твои прошли надо мною.

Днем явит Господь милость Свою,

и ночью песнь Ему у меня, молитва к Богу

жизни моей…

Хайло упражнялся в огороде с шашкой, рубил лозу, воткнутую в плетень, а иногда сшибал лихим замахом незрелое яблоко с ветки. Здесь же был и попугай – устроился на яблоне, склонил головку и посматривал на хозяина блестящими глазками. Должно быть, прыжки Хайла взад-вперед казались птице очень забавными. Попугай считал, что это представление устроено только для него, а другой человек, хозяйский приятель, поет, чтобы подбодрить хозяина к маханию железкой.

Ребе пел:

Скажи Богу, заступнику моему: для чего

ты забыл меня?

Для чего я сетуя хожу от оскорблений врага?

Как бы поражая кости мои, ругаются надо мною

враги мои,

Когда говорят мне всякий день: «где Бог твой?…»

В Киев Хайло возвратился три дня назад и, отпустив Чурилу, Алексашку и Свенельда, первым делом заехал домой. Но ненадолго, лишь для того, чтобы чмокнуть Нежану в сладкие губы и сказать, что жив-здоров, что хоть гостинцев не привез, зато раздобыл настоящее иудейское священство – вон оно стоит, чешет шнобель и озирает хоромы и двор. А теперь, милая, надо доставить священство в Сыскную Избу и сдать с рук на руки Близняте Чубу – служба, понимаешь ли, такое дело!

Сыскной боярин принял ребе с уважением и сладкими улыбками, однако сдать его с рук на руки не получилось. Отвел Близнята Хаима в гостевой покой Зимнего дворца, где уже обитали священства из Рима и Мемфиса, но там ребе Хаиму не понравилось – много пышности, позолоты, шемаханских ковров и зеркал веницейских. «Греховная роскошь!» – сказал ребе и добавил, что римским и египетским жрецам – в самый раз, а ему, слуге Божьему, требуется что-то поскромнее. «Ну, не постоялый же двор!» – возразил удивленный таким поворотом Близнята. Таки не постоялый, согласился ребе, а в доме у сотника Хайла будет очень даже подходяще. Во-первых, он к сотнику привык, а во-вторых, хоромы у сотника уютные и пахнет в них вкусно – видно, жена у сотника готовить мастерица. А во дворце хоть готичненько, да не кошерно, и правоверный иудей жить тут никак не может.

Так и получилось, что ребе напросился на постой к Хайлу. Нежану это очень обрадовало – ребе не только пел по утрам и вечерам, но еще и рассказывал чудные истории про святого старца Моисея, прекрасного Иосифа и мудрого царя Соломона. Кроме того, он объяснил Нежане, как готовить кошерную курицу и редьку в меду, а пироги с капустой так расхвалил, что Нежана закраснелась и совсем растаяла. Капуста, соль и мука у нее еще были, да и курочек бегало с десяток, что пришлось очень кстати в нынешние скудные времена. Решила Нежана, что нужно ребе подкормить, а то штаны с него сваливаются и кости выпирают. Его священство не отказывался, кушал за троих, однако не толстел – от того, вероятно, что Господь определил ему остаться тощим. Особая милость, сказал ребе Хаим; слуга Божий должен быть тощ, чтобы никто его не заподозрил в грехе чревоугодия.

Что унываешь ты, душа моя, и что смущаешься?

Уповай на Бога; ибо я буду еще славить его, Спасителя моего и Бога моего.

На этом ребе закончил петь, а Хайло – тренироваться. Он протер клинок, бросил в ножны, покинул огород и подошел к окну, к любушке своей Нежане.

– Гостюшка наш замечательный певун, – молвила она, греясь на утреннем солнышке. – Только о чем поет, непонятно. На частушки и запевки наши непохоже.

– Слышь, ребе Хаим, – сказал сотник. – Жена вот спрашивает: что поешь?

– Сорок первый псалом, сочиненный Давидом во славу Господа, – отозвался ребе.

– Знал я одного Давида в бытность свою в Египте, – заметил Хайло, отирая со лба испарину. – Верный дружок! Но песен, думаю, не сочинял. Вот гранаты метать и горла ассирам резать – милое дело!

– Это совсем другой Давид, царь иудейский и отец царя Соломона, – объяснил ребе. – Оба они умели складывать слова в благозвучные речи, только Давид псалмы творил, а Соломон – песни и мудрые притчи.