– Не пугает вовсе, а вразумляет чучмеков, – возразил Ромка. – Сильно гневается, но вразумляет! Вы, говорит, башсыслар, то исть дурачье стоеросовое! Я – Божий человек и лучше всяких шлемазлов знаю, куда и зачем мне ехать! Сказал, к неверным, так будет к неверным! И мне известно, когда святой субботний день! – Толмач перевел дух и добавил: – Еще велит им обратно вертаться, молитвы читать и кушать лапшу с курятинкой.

Ай да ребе! – подумал Хайло, когда хазары, откланявшись, стали садиться на коней. Ай да ребе! Друг Давид когда-то рассказывал сотнику про воеводу Иисуса Навина, к просьбе коего бог снизошел, остановив в небе солнце. Подвиг воистину чудесный, но ребе как явно того Навина превзошел, запросто передвинув время. Конечно, с разрешения Господа, и значит, ребе Хаим был со своим богом в самых лучших отношениях. Ведь не поразили его ни гром, ни молния!

Хазары, оглядываясь на казаков, поворачивали лошадей. Ребе что-то крикнул им вслед, поманил пальцем, и один хазарский воин, невысокий и щуплый, торопливо вернулся, спрыгнул в траву и стал разуваться. Затем с поклоном вручил ребе Хаиму сапоги, залез в седло, снова поклонился и, догоняя своих, пустил коня галопом. Сбившись плотной кучей, хазары мчались в степь – должно быть, торопились отпраздновать субботу с молитвами, лапшой и курицей.

Полезный обычай и очень благочестивый, размышлял Хайло, глядя им вслед и стараясь подавить сомнения. Полезный-то полезный, но для кого как! Что до киевского государя, тот привык воевать, когда душа запросит, а если уж пить и праздновать, так не в одну субботу, а десять дней подряд. По этой причине вера иудеев могла на Руси не прижиться. Правда, помнилось сотнику, что друг Давид не отказывался драться по субботам и не молился с утра до ночи. Возможно, иудейский бог питал к Ассирии большую неприязнь и дозволял мочить ассиров всякий день.

– Поднимайте коней, – распорядился Хайло, глядя, как ребе бодро шагает в новых сапогах. Его священство выглядел довольным – подошел, притопнул и полез на своего аргамака. Уже сидя в седле, сказал:

– Поношенная обувка, зато впору! Теперь бы приличный лапсердак найти… Ну, Господь захочет, так пошлет! Едем!

Алексашка, вертевшийся неподалеку, ухмыльнулся.

– А можем ли ехать, ребе? Вроде ты говорил, что в субботу нельзя путешествовать?

– Верно, нельзя. Но сегодня у нас середа.

Сын Меншиков даже рот разинул от удивления.

– Это как? Ведь суббота нынче! Тобою же сказано!

– С утра была середа, потом суббота, а теперь опять середа, – невозмутимо объяснил ребе. – Что непонятного, вьюноша? Господь прикажет, и море расступится, а солнце замрет. И такое уже бывало.

Алексашка хотел возразить, но сотник ткнул его нагайкой в спину.

– Не вяжись к святому человеку, прилипала! Как ребе сказал, так и есть: наутро середа, потом суббота, а к вечеру снова середа. Чем ты недоволен? Можем ноги унести, и ладно!

Казаки держались того же мнения. Отдохнувшие кони шли ровной рысью, даже Свенельдов мерин приободрился, и вскоре к ароматам трав добавился запах речной воды и тины, потом повеяло дымком – в станице на северном берегу разжигали костры и печи, готовили ужин. В утробе Свенельда что-то екнуло, братцы Петро и Иванко облизнулись, Сидор утер слюну, а ребе Хаим сказал, что момент торжественный и было бы неплохо сыграть музычку. Господь-де радуется, когда чадам его весело.

Чуриле дважды повторять не пришлось. Расправил он плечи и, глубоко вздохнув, завел:

Ой, мороз, мороз, не морозь меня,

Не морозь меня, моего коня…

Так, с песнями, они дождались баркаса, переправились на другую сторону реки, заночевали в Синих Вишнях, а утром наступил четверг, день вполне подходящий для путешествий. И поехали они на север по Донскому шляху, но не все, а только сотник Хайло с Чурилой и Свенельдом, а при них – ребе Хаим Рабинович и Алексашка сын Меншиков.

Суббота случилась на подходе к Зашибенику, но ребе сказал, что странствие можно продолжить, ибо свершается оно с благой целью. Конечно, это таки грех, но он лично заступится перед Господом за всех путников и уверен, что Бог Авраама, Исаака и Иакова не будет очень гневен – ну, может, вымочит их дождиком или пошлет какую-никакую мелкую болячку.

Господь и правда был милостив, и на пятый день они без всяких приключений добрались до Киева.

А княжью грамоту в сафьяновом футляре Хайло бросил в воду, когда переправлялись через Дон. И, чтобы не всплыла, сунул в футляр здоровый камень.

Стольный град бурлил. Работные люди в мастерских, приказчики в лавках, слуги с постоялых дворов, бабы-портомойки, извозчики, дворники, нищеброды – все обсуждали одно: новую веру. Какой она будет, никто не ведал, но было доподлинно известно, что в Киев прибыли волхвы из Рима и Мемфиса, а еще, кажется, еудейское священство, привезенное княжьими ратниками из Хазарии. Многие, увлекшись пересудами, бросили работу и свои обычные дела, шатались по Торжищу или сидели в кабаках Пьяного конца и Мусорного посада, пропивая последний грош и обсуждая новости. Обсуждения переходили в споры, а те – в драки, так что у тиунов приказа Благочиния забот прибавилось. То же творилось по всей Руси, в больших и малых градах, в деревнях и селах, хуторах, заимках и даже в далеких сибирских острогах, куда телеграф донес последние вести, не совсем понятные, но тревожные.

В Киеве, в центре всей грядущей катавасии, слухи кружились, словно воронье над падалью. Говорили, что зарубежные волхвы будут тягаться перед государем, дабы он выяснил, кто из них круче, вальяжней и ближе к богам. Говорили, что латыняне заставят поклоняться своему Иупитеру, который есть отцеубийца и развратник, а еще кровавому Мрасу, мужеложцу Ганьке и бабе Венус, что из всех шалав самая шалава и полная профурсетка. Говорили, что еудеи будут всех топить в Днепре, и кто не утопнет, тот и угоден их богам, а хладные трупы прочих объедят сомы да раки. Говорили, что из Мемфиса привезли невиданного зверя коркодилу, который и есть главный ехипетский бог, ненасытный людоед с огромными зубищами. Говорили, что волхвы Перуна и Велеса, Ярилы, Сварога и других отчих богов бегут в непролазные чащобы, опасаясь, что порубят их вместе со святыми идолами или сожгут на кострах. Но что бы ни говорили, о чем бы ни спорили, как ни дрались по кабакам, было ясно: какую веру ни возьми, будет она поганой, а налоги непременно возрастут. Иначе с каких шишей строить храмы, мурсалеи и пирпамиды?… Большаки из тайной партии утверждали, что введут особый побор на иноземное священство, а еще погонят народ возводить усыпальницы князю и боярам. Так что если прежде дышали через раз, то теперь и вовсе не вздохнешь, а кто вякнет, того ждут топор, пила и сибирские кедры.

Вскоре к этим интересным новостям добавились другие, еще более тревожные. Слух прошел, что серебряную куну сильно облегчат, а то и вовсе заменят римской деньгой из железа под названием дендрарий. Еще толковали, что все серебро и золото с Руси вывезут в Рим, а кто заначит хоть монетку, тому будут ноздри рвать, бить батогами и в рудники ссылать навечно. Услышав про такое, купцы стали прятать товар, а поселяне – копать ямы да схроны для зерна. Торжище враз оскудело, будто вся скотина сдохла, рыба повывелась, а груши с вишнями осыпались и сгнили. Правда, новорусские ходили птицей гоголем и выставляли в своих лавках бархат и парчу, зеркала веницейские, камни яхонты, фряжские вина, икру с балыком и прочую роскошь. Горевать им не было нужды – кто вел дела с Хазарией, мог полагаться на защиту кагана и полновесные хазарские тугрики.