А комната оказалась белой. Стены были выкрашены белым. Она казалась безликой, как приемная врача, пол был покрыт светло-коричневым лаком, мебель тоже светлая. В комнате стоял письменный стол, в одном из углов — кровать, хорошая, по крайней мере, мне так показалось, во всяком случае, обычная такая, шкаф, деревянные стулья, на полу расстелен коричневый ковер, на стене висела карта. Большое открытое окно. В комнате было холодно и промозгло. Хавстейн прошел за мной, подошел к окну, прикрыл его и запер на крючок.

— Ну как, — поинтересовался он, — пойдет?

— Пойдет.

Отступив обратно к двери, он остановился в проеме и посмотрел на меня. Я стоял посреди комнаты прямо в ботинках и с пакетом в руках. Говорить мне не хотелось, я чувствовал усталость. И боялся.

— Спокойной ночи, — сказал Хавстейн. Потом он повернулся и вышел из комнаты. Я успел пожелать ему спокойной ночи в ответ. Он закрыл за собой дверь, а затем я услышал его шаги, он спускался по лестнице. Я сел на ближайший ко мне деревянный стул и уставился в потолок. Я слышал ровный гул проволочек в лампе. Я сидел на стуле, стул этот находился на Фарерах, наступила ночь, и мне надо было спать, пора ложиться, завтра будет долгий день.

Потому что….

Почему это завтрашний день будет длиннее всех остальных? Что это я собрался делать?

Ничего.

Вот именно.

Я ведь развинтился, правда?

Да.

Вышел из строя.

С сегодняшнего дня дни нельзя будет посчитать, все они станут вторниками.

С сегодняшнего дня я перестану быть винтиком в общем механизме.

С сегодняшнего дня я сломанный винтик.

Я стащил с ног кроссовки, все еще влажные, свернул носки, повесил их на спинку кровати, разделся и, аккуратно сложив одежду, положил ее на стул у письменного стола, задернул шторы, выключил свет и лег на кровать. Я ожидал, даже надеялся, что она заскрипит, но этого не произошло. В комнате было абсолютно тихо, и я хотел очутиться где-нибудь в другом месте.

Однако уснуть я не могу. Закрыв глаза, я лежу на спине и мечтаю, что дверь вдруг откроется и кто-нибудь придет ко мне, мама, например, что кто-нибудь принесет мне чашку какао, чьи-нибудь теплые руки погладят меня по беспокойной голове, взобьют мне подушку, кто-нибудь присядет на кровать и скажет мудрые, полные жизненного опыта слова, такие, которые заставляют поверить, что нет ничего невозможного, что просто надо подождать и все наладится само собой. Я хочу, чтобы кто-нибудь зашел ко мне в комнату и сказал, что завтрашний день будет лучше сегодняшнего, что мне надо заснуть, — и тогда солоноватый привкус во рту исчезнет, а завтра утром я проснусь, как обычно, возьму со стула одежду, которую заблаговременно приготовил с вечера, встану, приму душ, оденусь и пойду на работу, а с работы позвоню Хелле, а вечером пойду на Вальбергторн, в Ставангере, и если будет тепло, усядусь на стене и буду смотреть на круизные пароходики, с грохотом катающие тех, кому деньги и ревматизм позволяют. А больше всего я хотел, чтобы меня не существовало.

Лежа в кровати, я думал про брата Йорна. По-моему, я становлюсь все больше похож на него, разве нет? Помню, как летом 85-го мы с Йорном сидели на Вауленстранден. Мы там были не одни, ясное дело, но помню я только Йорна, только он был в фокусе. Мы только что вылезли из моря и теперь грелись, сидя на гладких скалах. Был вечер, мы уже давно ушли из дома, но стояло лето, и можно было гулять сколько хочешь, главное — вернувшись домой, не забыть зайти в родительскую спальню и, разбудив их, отчитаться словами: «Я пришел!» Сидя на скалах, мы сушились, оглядывая взглядом все то, что было наверху и внизу. В домах по другую сторону фьорда уже начали гаснуть огоньки, а вокруг нас сгущалась темнота. Не знаю уж почему, только мне кажется, что именно тем вечером мы с Норном и начали разговаривать серьезно, не дурачась, просто что-то прорвалось, и я рассказал ему, как я разговаривал с цветами у себя дома и что работать садовником — лучше всего. Я цветисто расписал про уровень моря, как он растет сантиметр за сантиметром, и осталось совсем чуть-чуть, всего один метр, и тогда, как я сказал, почти сто миллионов человек окажется без крыши над головой. А потом я говорил про то, что совсем необязательно становиться лучшим, или самым популярным, или даже просто необычным, достаточно заполнить собой свободное место и делать то, что должен. Может, я просто боялся, что если буду сильно выделяться и люди заметят меня, то я займу не то место, испорчу что-нибудь и нарушу неустойчивый мировой баланс. И еще я рассказывал о пресвитерианине Эдвине Э. «Базе» Олдрине, молчаливом и рассудительном космонавте, который все сделал верно, нажал на правильные кнопки, установил курс, сделал необходимые вычисления и потом следовал расчетам. Который привез на Луну вино и чашу для причастия и который подобрался так близко к Богу, что вполне мог зайти к тому в гости. Директора, отвечающего за формирование экипажей в космическом центре Хьюстона в 1969 году, звали Кристофер Колумбус Крафт, и мы обсуждали, было ли это случайностью или все же что-то да означало. Кажется, в тот вечер мы раскрыли все остававшиеся темы, то есть в основном говорил, как ни странно, я, а Йорн комментировал, анализировал и закрашивал черные дыры моей вселенной. Он рассказал о Петере, своем старшем брате, который жил по другую сторону фьорда, в Дале, в психиатрической лечебнице, дурдоме, в отделении для особо буйных, а в Дале нет дыр в заборе, да и самих заборов нет, только горы, вода и фьорд. Йорн рассказал, как он несколько раз ездил с отцом навестить Петера, о белых коридорах, холодных комнатах, зеленом линолеуме, вытертом обувной симфонией, и еще он рассказал, что обычно, когда они приходили, брат его сидел у окна на стуле, просто тихо сидел на зеленом стуле у окна, смотрел в сторону и почти никогда не разговаривал, и с каждым разом общался все меньше и меньше. Иногда они просто сидели все вместе и молчали. Из других комнат доносилось бормотанье, или лепет, или хрип, или тоже тишина. Йорн сказал, что там все не так уж и плохо, как полагают некоторые, ты просто изредка осознаешь, где находишься на самом деле, а в остальном похоже на любую другую больницу, многие пациенты очень дружелюбны, там ему даже давали карамельки. В комнате для курения всегда стояла вазочка с карамельками. Когда они приходили, Петер предпочитал сидеть именно там, ему нравилось, когда другие видят, что его навещают родственники. Йорн рассказал, как однажды его брат попытался покончить с собой: отец тогда вернулся с работы и обнаружил сына на кухне. Тот сидел голый, положив голову на стол, а по рукам стекала кровь. Йорн тогда был на футбольной тренировке, а вернулся незадолго после того, как Петера с отцом увезла «скорая». Кровь на клеенке уже подсохла.

— Я скучаю по Петеру, — признался Йорн.

— Думаешь, он больше не вернется?

— Может, и вернется. Не знаю.

Мы немного помолчали.

— Ты почему хочешь быть садовником? — спросил он.

— Потому что это незаметная работа, — ответил я.