В соседнем кресле сидел мальчик лет девяти, почему-то один. Во время взлета он с любопытством прилип к иллюминатору, стараясь хоть что-то разглядеть в серых тучах под самолетом. Но кроме тусклых огней аэропорта, ничего не было видно — клубящиеся облачка и какой-то белесый туман окутали и вечно мерзлую якутскую землю, и кратер огромного алмазного рудника, и спички высоких сосен, торчавшие в окружающей город тайге. Мальчик минут десять смотрел, как исчезают последние отблески электрического света внизу, а потом обернулся к Алексею Яковлевичу.

— Все закрыто тучами! А я-то думал, увижу наконец сверху наш карьер. У нас в классе почти все мальчишки уже его видели, а я нет.

— И в этом вся твоя проблема? Не расстраивайся, сынок. Ничего красивого в этом таки нет, — отозвался Алексей Яковлевич. — Такая уродливая огромная яма!

— Вот именно! — воскликнул мальчик. — Говорят, сверху кратер похож на место посадки инопланетного корабля! Как бы я хотел на это посмотреть!

— Э-э, на обратном пути повезет, еще увидишь. А ты никак один летишь? Или где рядом родители сидят? Может, мне с ними поменяться местами? Будете вместе.

— Нет, один. Они меня только проводили, а в Москве будет бабушка встречать. А потом я поеду на поезде в Анапу. У меня путевка санаторная.

— Значит, подлечиться надумал?

Мальчик опустил глаза:

— Да, чего-то там у меня с легкими, говорят.

— Анапа — это дело… Я вот последний раз у себя в Одессе лет двадцать назад был. Когда она еще наша, советская, была. А теперь уж, может, и не попаду никогда — помирать скоро.

— Что вы, дедушка! Вы вот подлечитесь, как я, в санатории и еще поживете. А вы куда сейчас направляетесь? — с детской непосредственностью расспрашивал мальчик.

— В Москву, милый.

— А зачем?

— Да Нинка у меня там померла, племяшка моя.

— А… — глубокомысленно протянул мальчик. — Хоронить будете?

— Хоронить, — вздохнул дед Леша.

— А от чего умерла? Болела?

— Вот приеду, узнаю, — с какой-то угрозой в голосе отвечал старик.

— А почему вы один?

— Понимаешь, так сложилось. Думал с сыном ехать, да он как назло утопал в тайгу зайца бить — уже три дня как нету. А охота, сам небось знаешь, дело такое — уйдешь на неделю, а то и больше.

— А она молодая была, ваша племяшка?

— Еще какая. Таки в самом соку! Знаешь поговорку: сорок пять — баба ягодка опять? Вот и у ней самая жизнь, можно сказать, только начиналась… Еще и до ягодки-то не дотянула.

Мальчик опять опустил глаза и тихо сказал:

— А мне вот девять всего, а врачи говорят, что я могу умереть через год-два. Какая-то там гадость пожирает мои легкие. А ваша племянница уже всю жизнь прожила. Мне бы столько! Я ничего еще в жизни не видел — вот и карьер наш сверху посмотреть не удалось. Ну теперь хоть в море покупаюсь…

Старик внимательно посмотрел на мальчика, на его чуть бледное лицо, на светлые, тонкие волосики, худые пальцы. Сердце его болезненно сжалось от острой жалости.

— Идиоты… — прошептал он еле слышно куда-то себе в бороду.

Но мальчик услышал.

— Нет, не идиоты. Говорят — так лучше, когда больной все про себя знает. Он может много успеть сделать. А так… не знает человек, когда придет его час, и живет не спеша. Я вот — тороплюсь. Книжек знаете уже сколько прочитал? И не сосчитать. А вот из-за того, что часто в больнице лежу, не могу научиться драться, плавать тоже еще не умею, да и где у нас поплаваешь? Бассейн — это же не море! И на него у родителей денег нету… В больнице докторам знаете сколько сейчас надо платить? И лекарства, которые мне выписывают, дорогие. Вот и путевку эту еле достали. Все ждали, когда какая-то там комиссия выделит за полцены. Ой, да что это я вам объясняю, сами знаете, какая сейчас жизнь. Ну ничего, вот я за этот месяц обязательно выучусь плавать, а может, еще и живых дельфинов увижу. А вы не знаете, сейчас в Черном море купаться уже можно?

Внутри Алексея Яковлевича что-то совсем расклеилось, расшаталось, захлюпало. Каждое слово мальчика будто вонзало в сердце по тончайшей игле. Он молчал, не в силах продолжать разговор — его охватили настолько противоречивые чувства, что определить их он и сам не смог бы. Жалость, неловкость, стыд за свою собственную долгую жизнь, тоска, досада на дураков-врачей, на нелепые случайности, угрызения совести, какая-то мука и давние воспоминания теснились в его груди, будто бы решили разом взять реванш за длительное спокойное существование, за стариковскую скуку и усталость. «Сентиментальный стал, значит — совсем старый», — констатировал он и с шумом втянул в себя воздух, натужно закашлялся, чтобы скрыть наворачивающиеся слезы, и достал из кармана сердечные таблетки.

— Что, сердце прихватило? — забеспокоился мальчик. — Это из-за племянницы вашей? Или из-за меня? — вдруг догадался он. — Стюардесса! Дайте воды! Тут дедушке плохо! — закричал он на весь салон.

К ним стали оборачиваться пассажиры, появилась девушка в форме. Подошла, посмотрела на Алексея Яковлевича.

— Ничего, ничего… — виновато улыбаясь, сказал ей дед. — Сейчас все пройдет. Забрало чуток, ерунда. У меня вот лекарство…

— Да дайте же ему воды! — требовал мальчик.

Бортпроводница поспешила в служебное помещение, принесла бутылку минералки и стакан. Налила и предложила Алексею Яковлевичу. Тот жадно выпил, опять улыбнулся, сказал, что уже «отпускает», и поблагодарил девушку.

— Легче стало? — с надеждой поинтересовался мальчик.

— Ну так! — бодро крякнул дед.

— Вы меня извините, я со своими расспросами, рассказами лезу…

— Ай, перестань! Ты таки молодец! Я за тебя горжусь — книжки читаешь, плавать научишься, сейчас уже там, на море, тепло. И дельфинов обязательно увидишь. Говорят, они приносят счастье. А дуракам-врачам не верь! Тоже мне, теорию вывели… Вот на море побудешь — всю хворь с тебя оно снимет. Море, оно не таких поднимало… В одном ты прав. Надо спешить жить. Но не торопясь. Понимать надо, что делаешь. Думать над каждым шагом. Но с молодости это почему-то не дано. Я вот поторопился однажды и потом горько жалел — такие, брат, тяжелые последствия произошли от моего поступка.

Мальчик смотрел на старика, ожидая продолжения рассказа. А старик медлил, словно взвешивая — рассказывать ли этому странному ребенку то, что он когда-то в молодости натворил и о чем неизменно размышлял последние два дня, с тех пор как получил известия о смерти Нины. Мальчик не теребил его, не просил пояснений, будто чувствуя его колебания. Просто молча ждал, глядя на него своими голубыми, ясными, всепонимающими глазами. Старик смалодушничал, как малодушничал уже несколько раз в своей жизни:

— Я, с твоего позволения, подремлю. Что-то меня — от лекарства, наверное, — в сон клонит. Да и то, полночи пришлось в аэропорту проторчать. Нам еще шесть часов лету, считай — шесть часов безвременья. Ты знаешь, что мы летим вперед по часовым поясам? В восемь утра вылетели, аккурат в тот же час, в тот же день и прилетим — это чудо похлеще твоего карьера будет! Будто бы из ничего тебе дополнительное время для жизни дали. А потом — Москва, хлопотливый день. Тебе на поезд, мне по своим делам.