Аля скользнула по его телу вниз, непослушными пальцами расстегивая рубашку. Одна пуговица с треском отскочила и покатилась по деревянному полу. Девушка, выдернув рубашку, прижалась горячими губами к плоскому смуглому животу, одновременно пытаясь расстегнуть ремень.

Митя опустился на колени рядом и опрокинул Алю на затоптанный грязный пол. Под коленом чавкнула раздавленная полусгнившая коробка, он, не глядя, отбросил ее в сторону. У Алиных запекшихся губ был вкус крови. Не помня себя, зверея от доселе неизвестного, зовущего первобытного инстинкта, Редников сгреб ее в охапку, задрал подол ее платья, дернул чулок, ощутив, что порвал его. Аля справилась наконец с ремнем на Митиных брюках — металлическая пряжка впилась в ее бедро, но она этого не почувствовала.

Митя навалился на нее всей тяжестью. Алино горло билось под его губами, она дрожала и вскрикивала, то изо всех сил вцепляясь ногтями в его спину, то, словно обессилев, отпуская его, и вдруг широко распахнула глаза, выгнулась дугой и обмякла в его руках.

Небо в просвете окна посерело, и заголосила в больничном дворе какая-то назойливая птица. Аля неохотно приходила в себя после обрушившегося на нее сумасшедшего вихря, потянулась, приоткрыла глаза.

Митя стоял у окна, выбивал о деревянный подоконник неизменную папиросу. Даже не видя его лица, глядя в обтянутую светлой рубашкой спину, Аля поняла, что наваждение миновало, Дмитрий Владимирович Редников пришел в себя и теперь судорожно соображает, что делать и как выкрутиться из такой неудобной, немыслимой ситуации.

Девушка медленно, опираясь на руки, приподнялась и села на полу, натянула лиф платья, кое-как приладив оторванную бретельку. Неприятно ныл затылок, болели пересохшие губы. Аля стянула с ноги разодранный чулок, вытерла ссадину на локте, пригладила волосы, даже не заметив, что сжимает что-то в левой руке.

Митя закурил — струйка голубоватого дыма потянулась к потолку. Потом раздраженно стряхнул прилипший к рубашке мусор. Аля наконец поднялась на ноги, ощупью нашла на полу туфли, обулась. О том, чтобы остаться здесь, ждать вместе главного врача и о чем-то с ним договариваться, теперь и подумать было немыслимо.

– Я, наверное, пойду, — выговорила она. — Ты позвонишь?

– Позвоню, — глухо ответил Митя, так и не двинувшись с места.

На улице занимался солнечный летний день. Верещали птицы в запыленной темно-зеленой листве деревьев. Небо прояснялось и розовело.

Аля медленно брела по еще не проснувшемуся тихому бульвару. Идти было тяжело, словно что-то невидимое давило на плечи. В голове, кажется, не осталось ни одной мысли. Только тупое болезненное оцепенение.

Мимо медленно проползла поливальная машина. За ней тянулась полоса темного мокрого асфальта. Веселый водитель, высунувшись из окна, оглядел Алю, заметил и растрепанные волосы, и оторванную бретельку платья и, хохотнув, крикнул:

– Эй, красивая, где загуляла? Может, подвезти?

Его слов Аля не слышала, но от звука голоса будто очнулась, помотала головой и посмотрела наконец, что же такое сжимает в кулаке. На ладони лежала плоская металлическая пуговица от Митиной белой рубашки. И Аля выдохнула, подкинула пуговицу на ладони и сказала вслух:

– Решка…

Если еще несколько месяцев назад Редников мог считать себя человеком, уверенным в себе, умудренным жизнью, придерживающимся годами сформированных правил, то теперь невольно чувствовал себя совершенно растерянным, выбитым из колеи.

После ночи в больнице Дмитрий Владимирович нарочно не стал удерживать Алю. Он понимал уже, что рядом с ней не способен мыслить трезво, принимать решения. А решить что-то было необходимо. Но решить спокойно, обдумав все последствия. И он дал себе слово, что не станет ничего предпринимать, пока не разберется с остальными свалившимися на него проблемами.

Он дождался врача, перехватил его до обхода и добился обещания, что лечение Никиты станет держаться в строгой тайне, история болезни по выходе сына из больницы будет выдана ему, Редникову, на руки и ни в какие инстанции информация о Никите не пойдет. Итак, с этим он, можно сказать, разобрался.

Потом поехал в больницу к Тоне. Вялая, заторможенная от приема транквилизаторов, жена почти не разговаривала с ним, забилась в кресло и смотрела оттуда огромными испуганными глазами, как больное загнанное животное. Лечащий врач Антонины заверил Дмитрия, что лечение дает результаты, но «вы же понимаете, мы снимаем только симптомы, а сама болезнь, к сожалению, неизлечима».

«Как я могу их бросить? — решал Редников, возвращаясь домой после этого бесконечного, проведенного в больницах дня. — Полубезумная затравленная жена… Должно быть, в том, что произошло с ней, есть и моя вина. И я в ответе за нее, без меня она погибнет. Сын, молодой мечущийся дурак. Ни о чем не думает, все стремится что-то мне доказать. С такой наследственностью еще и употребляет всякую дрянь. С его характером он бог знает что с собой сделает. Нет, нельзя. Надо покончить со всем этим раз и навсегда».

Но как, как покончить? Когда там, в огромной пустой квартире, его ждет она? Такая маленькая, хрупкая, нежная! Кружащая голову, выматывающая всю душу. Кожа ее пахнет солнцем и медом, прохладные волосы ее щекочут лицо, когда она склоняется над ним, тело ее, гибкое и сильное, так податливо гнется в руках.

«О, ты прекрасна, возлюбленная моя, ты прекрасна! Глаза твои голубиные».

И хочется сию же минуту развернуть машину, приехать к ней, открыть дверь своим ключом. И она рванется ему навстречу, обнимет, обовьется вокруг его тела.

А потом сказать жене: «Прости, я не хотел. Так вышло». Но врач говорит: «Слабое сердце. Оберегать от потрясений, волнений».

Сказать сыну: «Я забираю то, что по праву принадлежит мне». И потерять его навсегда. Он не простит, не простит никогда.

Сказать всему киношному начальству, так обеспокоенному моральным обликом служителей важнейшего из искусств: «Я не позволю никому вторгаться в мою частную жизнь». И забыть о кино, уехать вести кружок для начинающих сценаристов куда-нибудь в Нижний Тагил…

«Положи меня, как печать, на сердце твое, как перстень, на руку твою: ибо крепка, как смерть, любовь».

Это нечестно, несправедливо. Он не готов делать такой выбор. На одной чаше весов вся прошлая жизнь, на другой — Аля.

Нельзя. Придется стиснуть зубы и забыть о ней. Только как же им жить бок о бок дальше? Ведь придется встречаться, а это больно, невыносимо… Значит, нужно все-таки отпустить Никиту во Францию. И выбить разрешение на выезд для Али.

Редников подъехал к даче, вылез из машины, открыл ворота, ввел автомобиль во двор. Ему казалось, что за этот день он смертельно устал, вымотался. Он вошел на террасу. Глаша поздоровалась и принялась хлопотать, накрывая ужин. Пристально взглянув на хозяина, она принесла из кухни запотевший графин с водкой и пузатую хрустальную рюмку.