— А ты меня впустишь?

— Не знаю. Наверное, да. Когда ты уходишь, как сейчас, — я тебя ненавижу. Но когда ты возвращаешься — забываю о том, как ненавидела… Иди. Иди к черту! Давай. Убирайся. Козел ты, ясно?! Гад! Свинья, кобель, индюк самодовольный… Видеть тебя не могу! Чтоб через минуту духа твоего не было…

Банкир сбежал по лестнице, толкнул дверь подъезда. Обидные слова подруги его никак не тронули. В голове приятно шумело. Ночь была дружелюбна. Как сказал бы классик — нежна. Симпатичный седой человек прогуливал мускулистого пса — болтались внушительные яйца. Деликатно рыча мотором, прокатила эффектно раскрашенная машина. Широкоплечий водитель курил сигару. В проеме меж домами сверкал фасад магазина, лукаво переливались лиловые и рубиновые огни. Вот так бы библиотеки подсветить, подумал Знаев. И школы. Нет, не подсветят. Прилавки с водярой подсветят, а книжные полки — никогда.

Он достал телефон и набрал номер.

— Ради бога, прости, — вкрадчиво сказал он. — Я тебя не разбудил?

— Нет, — прошелестело в трубке. — Я смотрю телевизор.

— Нам нужно поговорить. Срочно.

— Сейчас?

— Да. Только не по телефону. Это важно. Это касается меня и тебя. Можно я приеду?

Рыжая молчала.

— Пять минут, — продолжил банкир. — Ты выйдешь, мы поговорим — и я сразу исчезну. Прошу тебя. Только пять минут. Я увижу тебя, поговорю с тобой — и испарюсь… Пожалуйста…

Он услышал невесомый смех, и сам ощутил невесомость.

— Хорошо. Ты знаешь адрес?

— Знаю, — сказал Знаев. — Я очень быстро приеду. Очень быстро, Алиса.

…Он обязательно заблудился бы в маленьком, неряшливо застроенном, буйно заросшем кленами и тополями городке, если бы не электронный навигатор. Искомый дом смотрелся кошмарно. Двор был разрыт, через огромную траншею с оплывшими, просевшими от времени краями переброшены грубые деревянные мостки. У банкира заныло сердце. Вот, значит, где живет моя девочка.

Он признался себе, что за долгие годы благополучия и комфорта совсем отвык видеть грязь и неустроенность. А не надо бы, не надо бы отвыкать. Нельзя отвыкать от родины — так ведь и она однажды от тебя отвыкнет.

С отвращением и ностальгией банкир наблюдал шевеление мира, который ненавидел и от которого всю жизнь бежал. Аляповатую, кое-как обжитую, дырявую, картофельными очистками заваленную, кривыми заборами разгороженную, слюнями подмазанную, старыми детскими пеленками занавешенную, пыльными половичками застеленную, по углам обоссанную, ржавыми утюгами прожженную, мазутом залитую, дерьмом собачьим удобренную, гнилыми зубами цыкающую, полосатыми шлагбаумами машущую, узкими татарскими глазками зыркающую, навозными мухами гудящую, деревянными протезами поскрипывающую, в руках расползающуюся отчизну. Соловьями-разбойниками злобствуют вечные «щу», «ю», «ся», никуда не спастись от свиста и шипения, не звуки — всхлипы, так мокрые губы тянутся к граненому фанфурику, так облизывает шлемку доходяга лагерный, так утихомиривают, сетуют, так одышливо занюхивают вечную маету-стыдобищу.

В свете тусклого фонаря, едва спасающего от темноты самое себя, обозначился тоненький силуэт. Знаев впервые увидел Алису не в юбке, а в джинсах; оценил фигуру и сделался самодовольным. Сообразил, что надо бы выскочить и открыть девушке дверь — но девушка сама справилась. Ловкая, сладко пахнущая, мгновенно устроилась наилучшим образом, скинула туфли, подтянула к груди одно колено.

— Ты меня напугал. Что случилось?

Знаев набрал в грудь воздуха и сказал:

— Я не могу без тебя. Вообще. Совсем. Ни секунды не могу. Перестань улыбаться, я серьезно…

— Извини.

— Я что, смешон?

— Нет, — сказала Алиса и засмеялась.

— Поедем со мной, — хрипло позвал банкир.

— Куда?

— Куда хочешь.

— А куда хочешь ты?

— Ко мне.

— Сейчас?

— Да. Сейчас.

Она, разумеется, поразмышляла, но только несколько мгновений. Может, ни о чем и не размышляла, и даже скорее всего не размышляла, просто ситуация требовала от приличной девушки помедлить с ответом.

— Я должна предупредить маму. И кое-что взять. Сумку, телефон… Я вернусь через минуту…

Знаев испугался:

— Нет. Не уходи. Вдруг ты передумаешь?

— Не передумаю.

— Не уходи! Я куплю тебе новую сумку. И телефон. И все остальное.

— Да, но маму ты мне не купишь.

— Тогда я пойду с тобой. Я все объясню твоей маме… лично.

— Нет, — серьезно возразила Алиса. — Это как раз совершенно ни к чему. С мамой я сама разберусь. А ты — сиди и жди.

Последние слова прозвучали уже совсем, совсем иначе, нежели все, что говорилось меж ними прежде. Нежный, деликатный, но все-таки приказ. Я согласна быть твоей, я говорю «да», я почти готова, но сейчас — сиди и жди.

Она побежала в дом с немного чрезмерной решительностью. Почему-то окинула взглядом окна. Конечно, — догадался банкир. — Маленький городок, все всех знают. Завтра тут станут взахлеб обсуждать, как рыжую из второго подъезда ночью увезло огромное черное авто…

Пока ехали, он не проронил ни слова, не хотелось разговаривать; чувствовал, что и его спутнице — тоже. Оба понимали, что разговоры еще будут. Долгие, спокойные. Зачем говорить сейчас, если ближайшим утром можно обсудить те же самые темы гораздо более откровенно?

Повернул на «свою» дорогу, притормозил. Конечно, сегодня лихачить нельзя, это будет выглядеть очень пошло. Наоборот, покатил преувеличенно медленно.

Вот, везу к себе деваху, на все согласную. Более того: я, кажется, в нее влюблен. Минут через двадцать или двадцать пять она станет моей. Надо бы с ума сходить от вожделения, но что-то не вожделеется мне. Предчувствую проблемы, сложности. Будущее не безоблачно.

Там, впереди, за посеребренным луной клеверным полем, над кромкой леса, в черном небе прозреваю события, повороты судьбы, бури, штормы, грозы — настоящую любовь.

Когда фары выхватили из темноты широкие, кованого железа, двустворчатые ворота поместья, девушка нарушила молчание.

— Только не говори мне, — сказала она, — что сейчас ты достанешь хитрое устройство, нажмешь кнопку — и ворота сами собой откроются.

— Прости, — скромно ответил Знаев. — Именно так я и сделаю.

Алиса проспала полночи и все утро. Знаев приходил и смотрел на волосы, на полуоткрытые губы. Подкравшись в очередной раз, вдруг испугался, что чувства его — скорее отеческие. Все-таки семнадцать лет разницы. Потом подумал и решил: нет, не отеческие. Никакой снисходительности, никакого умиления свысока. Просто человек привел в свой дом подругу и проснулся раньше, чем она.