Когда вторник, 13 апреля, подходил к концу и сгустились сумерки, ребята Пальмаха разбудили Илану и ее двух хорошо отдохнувших спутников. В этом маленьком поселении стояла атмосфера уверенности. Приказ Тедди Райха двинуться вперед, проникнуть в Цфат и соединиться с силами местной обороны был дотошно осмыслен, все трудности оценены, и возбуждение и страх уступили место деловитости. Теперь все знали, что взвод из тридцати трех ребят и девушек к полуночи должен по-пластунски преодолеть три мили и, минуя арабские патрули, попытаться проникнуть в город. Если в ходе этой попытки завяжется бой, то Пальмах ответит огнем, продолжая двигаться вперед.

Отряд возглавил Меммем Бар-Эль, сильный жилистый парень. Он носил бороду, гордясь и ею, и своим происхождением сабры, и тем, что говорил только на иврите. Он был рыж и голубоглаз и, как настоящий боец, умел контролировать свои инстинкты. Свое прозвище он получил от ивритского названия командира взвода и идеально соответствовал этим обязанностям. Его приказы были четкими и понятными; в любых ситуациях он неизменно был во главе своего отряда. В мирной жизни Бар-Эль, небрежно жующий зубочистку, был бы записным сердцеедом; но теперь он был закаленным в боях командиром. Двадцати лет от роду.

Его сопровождала симпатичная семнадцатилетняя девочка с темными глазами и чистой детской кожей. При всем уважении к ней, она и лицом и телом больше походила на ребенка, чем на молодую женщину. Илане она доставала лишь до плеча, но на французский манер взбивала волосы надо лбом, чтобы казаться выше. Она не расставалась с солдатским головным убором, который всегда сбивала на затылок, чтобы торчащий кверху козырек прибавлял ей роста. Одевалась она отнюдь не как Илана, производя впечатление девушки, которая любит и ценит хорошую одежду, но вынуждена подчиняться правилам сабры: ни губной помады, ни румян, никакого макияжа. Она была секретарем Пальмаха, и ее знали просто как Веред – «роза» на иврите. В отряд Бар-Эля она попала простейшим образом: как-то утром она пришла в него и сказала, что готова исполнять любые обязанности, и теперь без проблем устраивалась в любом месте, которое Бар-Эль мог найти для нее. Когда ее спрашивали, она уверенно говорила: «После войны буду учиться в университете». Постепенно из отдельных ее слов боевые соратники выяснили, что она родом из семьи очень известного в Тель-Авиве врача, но родители понятия не имеют, где она находится, и до окончательной победы она им ничего не будет рассказывать. Порой мужчины видели, как она плачет, и Веред смущалась, но, как ни странно, при всей ее привлекательности у Веред не было близкого друга и она никого не подпускала к себе. Бар-Эль был при ней просто кем-то вроде сторожевого пса. Готтесман откровенно удивился, когда этот хрупкий ребенок, с треском сложив походный столик из штаб-квартиры Пальмаха, легко сунула его под левую руку; в правой она держала винтовку, а за спину закинула рюкзак с боеприпасами. В общей сложности она навьючила на себя те тридцать два килограмма, которые на марше полагалось нести девушке. Ему невольно захотелось склониться к ней, поцеловать, словно ребенка, и сказать: «Оставь в покое эти игрушки, Веред», но она ясно дала понять, что пойдет по вади освобождать Цфат.

Ужинали евреи уже в темноте, и в поселении воцарилась тишина, словно они, как обычно, отправились спать. Несколько членов отряда, которые не уходили на штурм Цфата, несли обычную караульную службу на окраинах деревни, время от времени останавливаясь, чтобы их могли рассмотреть арабские патрули. По улицам, взлаивая, бегали собаки, и со всех точек зрения в деревне ровно ничего не происходило. Но незадолго до полуночи Меммем Бар-Эль собрал свой отряд. Двадцать семь ребят и шесть девушек легко и беззвучно покинули деревню и растворились в темноте глубокого вади, который тянулся от Цфата на север и юг. Никто из арабов их не заметил.

Вереница пальмахников бесшумно спустилась по крутым склонам вади. С собой они несли один «стенган», пулемет «виккерс», украденный у англичан, винтовки «маузер» и «гаранд», несколько ружей чехословацкого производства и револьверы, полученные из самых разных источников. В середине отряда трусил маленький мул, тащивший четыре «гочкиса». Трое ребят были в маскировочных накидках. Готтесман, замыкавший группу, подумал: «Любопытно было бы послушать, что при виде такого отряда сказал бы английский сержант-майор». Подняв голову, он, как и вчера, увидел высокие огни Цфата и осознал, что отряд уже спустился на самое дно вади, откуда им предстоит начинать подъем к цели. Остальная часть операции представляла собой крутой подъем с грузом в восемьдесят восемь фунтов на плечах.

Теперь им впервые угрожала настоящая опасность. Все евреи были на самом дне оврага, осторожно прокладывая себе путь к еврейскому кварталу Цфата, и стоит допустить малейшую оплошность, они окажутся в ловушке и враг сверху откроет по ним огонь. Более того, путь по дну вади представлял собой узкую естественную тропку, так что любой патруль из арабской части Цфата может легко перехватить их. Тем не менее, Готтесман не мог не оправдать этот опасный переход. Если они собираются проникнуть в Цфат, то только таким образом. А тем временем, если кто-то религиозен, он может молиться. Никто из тех, кого Готтесман знал, этого не делал, и у всех оружие было в боевой готовности.

Евреи молча шли по вади. На одном из его поворотов Бар-Эль прошептал Готтесману:

– Теперь будет самый проклятый участок. Растянуться как можно дальше. Если арабы что-то заподозрили, для них самое время нанести удар.

Бар-Эль дернулся. Готтесман почувствовал, как у него спазма перехватила горло. По вади разнесся дикий страшный вопль, эхо которого металось от одной стены промоины до другой. Илана задохнулась и схватила Готтесмана за руку. Вопль был просто ужасающим. Спокоен оставался только Багдади.

– Шакалы, – хмыкнул он. – Они почуяли мула.

Любой араб, услышав этот звук, узнал бы его. Он не вызывал никаких подозрений. Обливаясь потом, евреи двинулись дальше.

Теперь они были готовы к стремительному броску в Цфат. Оставалось лишь подтянуть отставших, и Меммем продолжал стоять на месте, пока не увидел последних. Посоветовавшись с проводниками, Бар-Эль шепнул:

– К кладбищу.

Поскольку заранее все было детально обговорено, каждый знал, что ему делать.

Тремя группами евреи просочились на старое кладбище, обогнув слева могилу ребе Абулафиа, величайшего из каббалистов; справа осталось надгробие ребе Элиезера из Гретца, который упорядочил закон; третья группа миновала чтимую могилу самого любимого ребе Заки Мученика, который погиб в Риме. Может, потому, что эти давно скончавшиеся святые оберегали евреев, может, арабы не могли поверить, что такая попытка будет предпринята, но скорее всего, арабы были успокоены заверениями англичан, что они уйдут 16 апреля – послезавтра – и заберут с собой всех евреев… В силу одной из этих причин Меммем Бар-Эль смог бесшумно провести своих людей через кладбище, и их никто не заметил.

Бах! Выстрел прогремел из еврейского квартала, со стороны массивной старой синагоги ребе Йом Това бен Гаддиела. Из арабского квартала ответили беспорядочной стрельбой, и Готтесман подумал: «Черт возьми, тут начнется настоящая канонада». Пальмахники, ругаясь, рухнули на землю. Бар-Эль послал двух проводников в город, чтобы прекратить стрельбу с еврейской стороны.