Когда через двадцать минут многократного писка она закончила письмо, город уже остался позади. Теперь Всемирный экспресс катил по простирающейся на многие километры скалистой Каталонии. На грядах гор возвышались крепости, а в широких, светлых долинах к небу тянулись агавы. По небу плыли облака, отливая жёлтым светом в слабых лучах осеннего солнца. Флинн, вздыхая, следила за тем, как по очереди сменяли друг друга дождь и солнце. Она понимала, что письмо к матери получилось недостаточно успокаивающим, но лучше не выходило. Поставив корявую подпись, она ещё раз пробежала взглядом текст:

«Мама, вот увидишь, я найду Йонте! Я путешествую поездом, на котором он тогда исчез. Как ты считаешь, во мне есть потенциал для большого будущего? Или для маленького? Или хотя бы для какого-нибудь?

Я даже не мечтала, что однажды так много увижу в мире. Он бескраен, устрашающ и прекрасен!

Но не беспокойся, здесь вообще-то почти как дома: вороны, хлеб и широкие поля».

Разумеется, тут она соврала – ничто в экспрессе не напоминало дом. Закусив губу, Флинн с неспокойной совестью пририсовала рядом со своим именем сердечко. Сердечки были не в её стиле – но что же тогда может успокоить, если не это?

Когда Флинн зашла в комнату отдыха павлинов, Пегс сидела в углу и читала второе письмо родителей.

Из старомодного радиоприёмника рядом с ней на этот раз лилась какая-то безумная оперная музыка.

Флинн показала ей письмо к матери, которое она положила в плотный конверт кремового цвета:

– Где я могу его отправить?

Пегс отшвырнула в сторону родительское письмо так, словно уже давно собиралась это сделать, и, выключив радио, встала.

– Слава великому Стефенсону! – воскликнул какой-то второклассник, сидевший в компании нескольких павлинов в другом конце вагона. – Наконец-то она вырубила своего Хрюкендинка!

– Это Хумпердинк! – завопила Пегс так громко, что павлины и Флинн вздрогнули. – Хумпердинк, а не Хрюкендинк, идиот! – Оскорблённо фыркнув, она вскинула голову. – Идём, Флинн!

Флинн молча последовала за ней через спальные вагоны учеников к вагону для персонала.

В отличие от вагона отдыха павлинов он был поделён на три отсека. Из узкого коридора вели три двери: в медицинский пункт, комнату отдыха для сотрудников и учительскую.

У двери в учительскую в конце коридора висел плоский красный почтовый ящик. На нём медными буквами было написано:

– Только не это! – вздохнула Флинн. Сегодня воскресенье – точнее, вечер воскресенья. Правда, Даниэль уже давно всё сообщил её матери по радиосвязи, но поскольку она, судя по всему, всё-таки подключила полицию, просто ужасно, что с письмом придётся ждать ещё неделю. Но что ей ещё оставалось? Мобильного телефона у неё нет, и ноутбуков здесь тоже не держат.

– Н-да, – пожав плечами, сказала Пегс. – Радиосвязь и письма. Всё, как и сто лет назад. Это правило ввёл лично Стефенсон. Интернета тогда не было.

Флинн удивлённо подняла брови.

– Как же он мог тогда его запретить? – кислым тоном спросила она.

Пегс же эта ситуация, похоже, полностью устраивала. Получать письма с требованиями хорошей успеваемости и прочих успехов раз в неделю ей было явно более чем достаточно.

За окнами начинал моросить дождь, забрызгивая стёкла и размывая вид на высокие светло-песочного цвета дома Барселоны. Флинн подняла руку, чтобы постучать в дверь учительской и попросить почтовую марку.

Она ещё не коснулась блестящего тёмного дерева, как из учительской в коридор донёсся голос, прерывистый, как шёпот дождя за окном:

– Гарабина, не стойте в коридоре. Бумаги у меня здесь.

Флинн замерла. Дверь была приотворена. Она взглянула на Пегс – её судорожный жест рукой однозначно говорил «Нам лучше исчезнуть!».

Но не успели они отойти и на два шага, как дверь в учительскую с громким стуком откатилась и Флинн и Пегс оказались нос к носу с мадам Флорет, державшей в руке стопку пожелтевших ветхих бумаг.

– Гарабина, что – Хтигаль?! – Мадам Флорет, сильно испугавшись, отшатнулась, и Флинн не сомневалась, что они застигли её врасплох за каким-то запрещённым занятием. – Что вы тут делаете?! – набросилась на них мадам Флорет. – Что, шпионите за мной?!

– Н-нет, – промямлила Флинн, ощущая себя и превосходящей противника, и прижатой им к стенке одновременно. – С чего бы?

Вопрос был риторическим, но мадам Флорет, набрав в лёгкие воздуха, сказала:

– С чего? Вы запрыгиваете ночью в поезда. С чего бы? Я сразу поняла, что вы будете тут всё вынюхивать. Хафельман, даже и не пытайтесь!

Пегс наклонилась вперёд, чтобы заглянуть в старинные бумаги, которые мадам Флорет тут же спрятала за спину.

– Вы думаете, в Мадриде я не заметила, как вы наблюдали за мной из окна кухни, Хтигаль?

– Вовсе и не наблюдала, – солгала Флинн. Это прозвучало так тихо и нерешительно, что она и сама бы себе не поверила.

– Вздор! – сказала мадам Флорет. – Разумеется, наблюдали. А потом из библиотеки пришли сюда следом за мной и провели несколько часов под дверью, чтобы подловить Гарабину, так?

Флинн начала сомневаться, действительно ли мадам Флорет пришла в ярость или скорее просто рехнулась.

– А что там у вас в руке?

– Ой! – Флинн чуть не забыла про письмо. – Мне нужна почтовая марка.

– Письмо в Германию? – Мадам Флорет бросила взгляд в сторону коридора, словно надеялась, что там наконец объявится Гарабина, а затем опять повернулась к Флинн. – Ладно-ладно, хорошо. Я поищу марки. Давайте сюда письмо. – Она вырвала конверт из рук Флинн и пробежала глазами адрес. – Это письмо вашей маме?

Флинн кивнула.

Мадам Флорет прищёлкнула языком:

– Даниэль ещё приложит короткое письмо с… покраснениями, – сказала она, пристально рассматривая конверт, и Флинн уже пожалела, что не заклеила его. Пусть бы Даниэль написал свои пояснения прямо на конверте.

– Спорю на сто ролингов, что она прочитает письмо, – сказала Пегс, когда они с Флинн вышли из вагона персонала под холодный дождь. Соединительный мостик был скользким, а перила – холодными как лёд. Под ногами скрипели металлические соединения.

– Она как ищейка. В первую неделю учёбы я написала родителям, что еда стала намного хуже, чем в прежние времена. После этого мне пришлось целую вечность выслушивать внушение на тему благодарности.

– Да ладно, про Йонте в письме всё равно почти ничего нет, – сказала Флинн, в то время как Пегс продолжала трещать о школьной еде. Внезапно она даже обрадовалась, что написала матери такое письмо ни о чём.