– Возьмите его, Китти, – произнесла Эльза быстрым шепотом, подбросив эти три слова в тишине.

– Прошу прощения? – Китти повернулась к ней.

– Возьмите его. – Эльза протянула руку поверх своего сына и сжала локоть Китти. У нее было совершенно белое лицо. – Защитите его. Вы можете уберечь его от войны?

Войны? Потеряв дар речи, Китти стояла перед Эльзой.

– Но никакой войны нет, – услышала она свой голос.

– От войны, которая приближается и которая заберет нас всех, – настаивала Эльза. – Он такой же, как ваш.

Такой же? Китти замерла. Недди был белокурым и высоким, с улыбкой, которую он бросал в мир, словно монету, а этот мальчик совсем другой, темноволосый, худенький… и еврей.

– Но он не такой. Совсем не такой.

Две женщины смотрели друг другу в глаза.

– Где он будет спать? – спросила Китти.

– Где он будет спать? – растерянно повторила Эльза.

Китти вспыхнула.

– Мы с Огденом не смогли бы понять, как с ним себя вести. Наверняка вы предпочли бы отдать его людям, которые лучше знают, как воспитывать…

– О. – Эльза вздрогнула, как от удара. – Вот оно что. – Она крепче обхватила мальчика, словно Китти могла причинить ему боль, словно она была опасной.

И весь идиотизм прошедшего года, все ее ответы людям, которые воображали, что понимают, все, что она складывала, прятала и задвигала подальше, вместо того чтобы достать, вытряхнуть, выставить напоказ, – все это всколыхнулось в Китти, пока она смотрела на эту женщину, посмевшую вообразить, будто хоть что-нибудь знает о ней.

– Нет. Ничего подобного, – возразила Китти. – Как вы смеете так обо мне думать? Вы не понимаете, о чем просите.

– Как я смею? – Эльза встала, поддерживая повисшего на ней Вилли. – Смею. Я смею все… все. – Ее голос дрожал. – Пока вы развлекаетесь, покупая острова, королевства посреди моря…

– Китти? – В дверном проеме стоял Огден.

– Все не так просто, черт возьми, – с жаром сказала Китти.

– Нет, просто. – Эльза пристально смотрела на нее; ее голос завораживал. – Очень просто. Проще не бывает. И правая рука притворяется, будто не знает, что делает левая.

Затем она повернулась и молча прошла мимо Огдена в дом, а Китти, которую била дрожь, осталась на темной веранде.

Утром Эльзы и Вилли уже не было.

Милтоны распорядились покрасить большой белый дом, вырубить ели, закрывающие вид на море, посадить герань и маргаритки в старом загоне для овец и следующим летом приехали на остров вместе с Моссом, Джоан и новорожденным младенцем, Эвелин – нашим ребенком из скал, как они ее мысленно называли; с ними были няня и Джесси, кухарка. Мосс, словно воробей, выскочил из лодки на причал и, смеясь, побежал вверх по широкой зеленой лужайке, а Джоан следом, почти не отставая. Здесь было еще красивее, чем помнилось Китти. Широкие белые скалы, темный лес, где с деревьев свисал светло-зеленый мох, словно волосы ведьмы. Для детей это было настоящей сказкой. Огден оказался прав.

Они прошли через лодочный сарай на лужайку и стали медленно подниматься на холм; Огден толкал перед собой нагруженную тачку. Подходя к дому, Китти вспомнила, как в прошлом году Присс и Данк стояли в тени высокой крыши, и Данк смеялся, крепко обнимая Присс. А когда поднялась на гранитные ступени крыльца и оглянулась, то представила Эльзу в дальнем конце лужайки и Вилли, который, заразительно смеясь, бежал к ней.

Вздрогнув, Китти поняла, что тот первый день навсегда останется здесь. Каждый приезд, каждый год будет заключать их в себе. Остров сохранит их всех.

– Мама! – Мосс выскочил из-за угла дома, держа камень в виде стрелы. – Мама! Мама, посмотри!

Ее мальчик. Она улыбнулась ему.

Стены они покрасили в белый цвет, а полы в серый; оставили ту мебель Крокеттов, которая еще годилась; они спали на новых матрасах и сидели на старых стульях, и в то первое лето ели с фарфоровой посуды, найденной на чердаке под широкими стропилами. Между гранитных уступов позади дома Китти посадила ревень и салат-латук, и друзья из города, поднимаясь вверх по склону, восклицали: «Как мило! Какая ты мастерица!»

«Вовсе нет», – возражала довольная Китти, встречая их на пороге дома.

По утрам морской воздух пробирался в комнаты через открытые окна вместе с первыми лучами солнца, реял над декоративной панелью в ванной, стелился по покрытому царапинами линолеуму в кухне, будил Милтонов, а первым приветственным звуком всегда был далекий гудок береговой сирены в заливе. Летние дни шли друг за другом, словно по волшебству. Каждый вечер в деревянных ящиках, привязанных к пристани, появлялись омары, а каждое утро – бекон и молоко. Милтоны просыпались и спускались вниз, на запах яиц, тостов, крепкого кофе, и сразу же выходили на солнце – если светило солнце. Они ходили под парусом. Карабкались на громадные скалы в поисках места для пикника. Плавали в бухте. Вязали. На веслах пересекали узкий пролив. Гуляли. А в сумерках снова собирались на пристани или на каменистой площадке для пикника, пили бурбон и вермут, щелкали орехи. Темнота здесь не обрушивалась резко, она действовала неторопливо, уступала славу дневному свету, который медлил, не желая уходить.

Они стали Милтонами с острова Крокетт. Это выделяло их среди других, делало особенными. В гостиных Манхэттена и на теннисных кортах Лонг-Айленда остров, их остров, словно придавал Китти и Огдену Милтон особый блеск. И хотя город призывал их к себе каждую зиму – ужины, танцы, театры, прощание с Огденом каждое утро и его возвращения вечером, школа, мальчик и две девочки в лифте, – каждый из них в январе мог, завернув за угол, внезапно увидеть луч света, падавший из окна библиотеки на зеленый диван, и вспомнить темную, густую зелень леса. Остров пронизывал их городскую жизнь, словно барабанная дробь. Словно колокольчик.

И дни росли, вытягивались в длинную череду, складывались в годы. Каждое лето дом открывала дочь Крокетта, Полли Эймс; белые кисейные занавески крахмалили и возвращали на окна, мух сметали с подоконников, оконные стекла протирали от соли, которую приносила с моря зимняя ярость, а гостевую книгу миссис Милтон, присланную из города, извлекали из обертки и помещали на стол гостиной, готовую к новому году: 1938. Оставшиеся от Крокетта снасти для ловли омаров, которые хранились среди стропил лодочного сарая, сменили белые паруса, обернутые вокруг мачт красного дерева. Колодец углубили. 1939. Ветер теребил занавески на окнах, туман расползался по лужайке, и каждое лето, выскочив из лодки, дети Милтонов видели обелиск на кладбище Крокеттов, изогнутую линию елей и неизменное гнездо скопы на верхушке самого высокого дерева.

И каждый сентябрь, когда Китти выходила на порог и закрывала дверь, чтобы не пускать в дом зиму – непредставимую зиму, – ее сердце замирало. Мы вернемся?