От этих обыденно произнесенных слов у Шумилова аж в затылке похолодело.

Но вдруг всякое изображение пропало, а мгновениями позже экран загорелся опять. И снова перед глазами поплыло траурное убранство. Тот же зал, почти те же самые люди, но в объекте скорби Валерий Иванович теперь узнал… Павла Васильевича Бородкина.

— Через два года и девять месяцев… — словно врач, спокойно комментировал «Воландин», — обширный инсульт, прямо на даче… в воскресенье… в тринадцать часов… ничего не поделаешь…

Внутри хозяина неприятно заныло, и он как-то рассеянно и жалко посмотрел на нового знакомого, а тот, поймав взгляд, как ни в чем не бывало, развел руками.

— Все понимаю, но ничего не поделаешь, уважаемый. Естественная смерть от старости, смерть редкая, и чаще всего неестественна для человека…

Ну, а затем Шумилов увидел и узнал, что через три года и пять месяцев от рака желудка, через два с небольшим месяца после операции, дома, уйдет из жизни еще один ближайший соратник Орлова — его заместитель по филиалу завода Федор Иванович Пиунов.

И хотя в таком многочисленном коллективе подобного рода мероприятия случались отнюдь не редко, но наблюдаемая картина рисовалась исключительно мрачной. Тем более что все «умершие» люди пребывали пока что в полном здравии и в такие короткие сроки заканчивать свой жизненный путь уж явно не собирались.

Последней же черной каплей во всей этой жуткой истории были кадры похорон самого… Льва Петровича Орлова, которого секретарь парткома нашел лежащим среди цветов в красивом полированном гробу, в более просторном, но тоже знакомом помещении при значительно большем стечении народа. Среди своих, заводских начальников, он отметил и некоторых руководителей с других предприятий города, а так же и множество новых, совсем не известных лиц…

Петр Петрович хладнокровно пояснил, что умрет Орлов, как он выразился, в «красивом возрасте», в шестьдесят шесть лет и шесть месяцев от роду, от внезапной остановки сердца холодным февральским утром… около шести часов, находясь в столице в очередной командировке…

Шумилов снял очки и тяжело откинулся на спинку кресла.

— Вы знаете… Петр Петрович, что больше всего угнетает здесь, так это подробности… смерти.

— А что особенного, — непринужденно промолвил тот и пожал плечами, — самые обыкновенные подробности, которые сопровождают каждый факт ухода из жизни и, прошу простить, всегда бывают самой интересной информацией для всех живых… К тому же чаще смерть бывает куда менее мучительна, чем ее ожидание. А, кстати, дорогой мой, не хотите ли подобным образом взглянуть и на себя?

— Нет, нет! Что вы… — с ужасом резко отшатнулся от зеркала Валерий Иванович, словно был следующим звеном в этой страшной цепи.

— Хорошо, хорошо, ну зачем же так переживать, я ведь только предложил… Настаивать не в моих правилах. Я ведь уже намекал, что вам в этом смысле пока… в ближайшие годы ничто не угрожает. Насколько я знаю, у вас крепкие корни и хорошая генетическая наследственность по линии обоих родителей, а ваш дед Егор Матвеевич, надеюсь, помните, на каком году закончил свой жизненный путь. Не так уж давно все это и произошло…

— Конечно же, помню, на девяносто втором, — живо ответил хозяин, — но, простите, для живущих людей смерть их родных или знакомых — факт всегда и совсем не рядовой… В такие моменты невольно задумываешься и о себе… Зрелище далеко не из приятных…

— Я понимаю, что картины безрадостные, но вы должны согласиться и со мной — то, что сегодня довелось увидеть и узнать благодаря этому простенькому на вид предмету, — и он кивнул на стоявшее на столе зеркало, — разве может кого-нибудь обрадовать? Как вы изволили выразиться, зрелище тоже не из приятных… Так ведь? А это всего лишь маленькая часть, если можно так выразиться, лишь только мизерный фрагментик от общей картины, написанной человеческими пороками… И каждый, словами известного вам документа, должен нести свой крест… то, что он заслужил… Разве не так?.. И об этом не следует забывать… Да, уважаемый, — продолжил он задумчиво, — жизнь — это большой театр, где большинство людей только и делает, что обманывает друг друга. Родители детей, дети родителей, мужья жен, а жены мужей, начальники подчиненных, а те, в свою очередь, их, главы одних государств глав других и так далее… Это как один большой порочный и замкнутый круг… Я понимаю, что вы хотели бы мне возразить, но уверяю вас, что совершенно напрасно. Не получится… Это как с детства приобретенная болезнь, болезнь раздвоения личности: думаешь одно, делаешь другое, а говоришь уж совсем третье… Да вы же сами недавно точно так же об этом рассуждали. Не так ли?..

И не обращая внимания на реакцию собеседника и положив руки на набалдашник трости, продолжал, унесшись взглядом куда-то в неизвестность.

— Поверьте мне, уважаемый Валерий Иванович, тот бывает безмерно глуп, кто считает, что связь времен можно нарушить. Этот процесс не подвластен человеческой воле, хотя и можно его весьма осложнить… Ведь еще в моральном кодексе ваших далеких предков русичей-скифов ложь жестоко осуждалась. Об этом говорят и древние слова: «Чаще и яро секи злостного плута!» — и зеленый глаз гостя снова загорелся. — И должен вам сказать, что ложь тогда считалась самым тяжким грехом, а лжеца предавали самой страшной, пожалуй, казни… Его привязывали к повозке, запряженной парой быков, а сверху заваливали горой сухого хвороста и поджигали. Когда же огонь разгорался и начинал припекать спины быкам, они, обезумев от страха, пускались бежать и неслись, что есть силы под вопли и стоны приговоренного, не разбирая дороги. И, как вы понимаете, чем быстрее они неслись по степи, тем сильнее раздувалось пламя костра, и быстрее сгорало содержимое повозки, развеивая прах лжеца на большом пространстве в назидание всем остальным… Вот так-то, милейший! Ваши предки были далеко не так глупы, как многие из живущих имеют об этом представление… хотя и поступали жестоко. Но жестоко по отношению к одному во благо всех остальных… А как поступаете вы?

— Да, конечно… пример впечатляющий, — тихо отозвался Шумилов, представив безумно мечущихся по степи животных с пылающим сзади них морем огня и дикими криками заживо сгорающего человека, и, не зная почему вдруг сильно покраснел.

— Ну полноте, любезнейший, стоит ли стыдиться по таким пустякам. Нельзя же в самом деле все воспринимать так буквально… Вы только попробуйте себе представить, если бы люди что думали, то и говорили. Ну, к примеру, если бы тот же самый врач, зная точный диагноз больного, сообщал бы пациенту, что у того нет никаких шансов на спасение. Или, предположим, какая-нибудь красавица вдруг взяла бы, да и ляпнула прямо в лоб решившему поухаживать за ней кавалеру, что, мол, он совсем некрасив и… у него изо рта отвратительно пахнет? А, каково? Или представьте себе, что вы соблазняющей вас обольстительнице грубо, но правдиво резанете в глаза, что, мол, так вот и так… но вы мне совсем не нравитесь и у вас… некрасивые ноги?.. А? Ну а если вы своему разлюбезному Льву Петровичу самым приятным образом сообщите, что он редко гладит брюки или… что он вообще сегодня плохо побрит? Хотя все это может быть и сущей правдой…