С гордостью оставляли они позади себя реки, которые сами же заставили обмелеть расчленили направили в новое русло. Они тащили за собой тяжелые аппараты — именно для того, чтобы посягать на землю и небо. Сопротивление было им на руку. С помощью двух-трех огнеметов они сбривали леса и рощи, встававшие у них на пути, шагали по раскаленному голому ландшафту. Детей, которые рождались в дороге, матери с отвращением швыряли на землю и шли дальше. Эти люди задыхались от отвращения к себе. И в конце концов ополчились против себя же. Силу, которой они обладали, они должны были на себе и продемонстрировать. Массовые убийства сменились массовыми самоубийствами. В тех местах, по которым двигались орды, эго производило ужасное, заразительное воздействие. Несть числа тем, кого затянуло в водоворот. Свирепо-требовательно смотрели огненные знамена на простирающуюся под ними землю. Их потрескиванье возбуждало больше, чем боевой клич. Знамена выкликали-выманивали все новых мужчин и женщин. Те должны были строиться, как будто отправлялись на войну. И их действительно бросали на чужие градшафты, они уничтожали леса, калечили реки, становились друг против друга, мужчина и женщина, чтобы друг друга одолеть: у каждого собственноручно завязанная петля вокруг шеи, или нож в руке, или луч, который он сам направляет в татуировку на своей груди, или в свой потный лоб, или в жарко сверкающий глаз.

На протяжении многих лет орды убийц-поджигателей и самоубийц то захлестывали западные ландшафты, то отступали. Пока в их же среде не возникли силы, которые их уничтожили. Инка Стоход, поляк, запрудил этот поток, некоторое время тащивший его за собой. С горсткой преданных сообщников, энергичных и здравомыслящих, однако не менее пылких, чем он сам, Стоход в праздник Пятидесятницы перебил в Восточной Германии самых буйных фанатиков, мужчин и женщин, которые уже сговорились, что принесут себя в жертву. Стоход уничтожил их прежде, чем они смогли осуществить свое намерение. Тем ордам, что находились в ближайших окрестностях, в Силезском и Моравском градшафтах, он сообщил о случившемся, напал на них, разбил их. Нанеся еще несколько ударов, Стоход, с помощью людей и оружия из Берлина и Гамбурга, подавил беспорядки сперва в Восточной, а потом и в Центральной Германии. После чего нерешительные сенаты южнонемецких градшафтов нашли-таки силы, чтобы начать борьбу с бандами на своей территории. Стоход выступил в Лондоне с докладом об умиротворении большого среднеевропейского региона; приехавшие на ту же конференцию скандинавы и итальянцы в полной растерянности говорили об ужасных поджигателях, нагрянувших и на их земли.

На этой лондонской конференции Стоход впервые встретился с Арсеном Йорре из Лиона. Стоход был человек средних лет, с локонами до плеч, в роскошном пестром одеянии по моде своей эпохи, в меховой шапке со стальным пером, грузный, неизменно смеющийся; освободившись от страшной зависимости, он все не мог нарадоваться жизни, хлопал в мясистые ладоши, аплодируя самому себе, хитро подмигивал желтоватым глазом. Он обнял Йорре (уроженца Южной Франции, с лепкой мускулов, как у металлической статуи героя), который начал во Франции то, что сам Стоход уже закончил.

Стоход потягивался и рокотал, рассказывая о своих примитивных боевых методах. Они стояли гуманным вечером на балконе правительственного здания. Жизнь, шумевшую под ними, на Даунинг-стрит, было не разглядеть. Они поклялись помогать друг другу. Возлюбленная и соправительница Стохода, молодая полька, изворотливая как угорь, чье простое лицо обрамляли черные волосы, сверкнула глазами, обнаружив обоих на балконе. Она строго посмотрела на Йорре; послушав же немного, о чем идет речь, внезапно схватила француза за плечи. Он позволил себя ощупать, напряг мускулы. Она все не отпускала их; он прижал ее руки к сердцу — так сильно, что она вскрикнула. Она позволила тогда, чтобы он ее обнял и поцеловал в губы, но тут же снова приникла к могучей груди Стохода, который прежде, сияя, наблюдал за ними, а теперь с довольным рокотом погладил ее гибкую спину. Через несколько недель Йорре, выступив из Лиона, разбил агрессивных фанатиков. Перед Парижем, где засели остатки банд, он появился в сказочном облачении. Десять дней осаждал город. Дальнобойные орудия осажденных не причиняли ему вреда. За ним были знания Лондона Америки Германии. На свои позиции он пускал всех, кто хотел перейти на его сторону. В Париже не прекращалась эпидемия убийств и самоубийств; Йорре, ничего не предпринимая, ждал, пока она сама не иссякнет. Содрогаясь от ужаса, стояли его солдаты перед городом, за оборонительными мачтами и магнитными ограждениями которого (в нынешней ситуации бесполезными) бушевал пожар, уже изгнанный с равнин. Руки у них чесались. Они с трудом подавляли в себе желание вмешаться.

ПОД НЕОБОРИМЫМ давлением техники и вследствие ее обольщающего воздействия на массы в середине двадцать пятого столетия распространилось учение о воде и буре. Некоторые лидеры масс — в первую очередь Суррур, потомок индейцев из Эдинбурга, некий индеец племени гуато из Парагвая и норвежец Сёренсен — заговорили об очень высокой степени целесообразности и почти полном автоматизме совместного труда в государствах насекомых. Дескать, каждое насекомое, следуя врожденному влечению к труду, который полезен для всех, тащит соломинки, или размельчает грибы, или строит соты. Такие вещи выполняет одна группа, одна рабочая категория, равномерно распределяя задачи в соответствии со своей силой, — выполняет безличностно инстинктивно рефлекторно. Нельзя сказать, что свойственное человечеству состояние расщепленности представляет собой прогресс по сравнению с такой организацией. Это, дескать, неправильно — вести частную жизнь и терпеть существование индивидов. Достаточно немногочисленной группы людей, чтобы выполнять узко-специальные функции — думать планировать быть личностями. Что же касается необозримых масс, то в интересах человечества было бы обеспечить им некое устойчивое состояние, отнять у них собственную жизнь (которой у них в любом случае нет), уравнять их, заставив вести вегетативное существование. Тогда отдельному человеческому существу можно было бы гарантировать спокойствие и счастье. Достижимые только таким способом. Потому что ни в результате обучения, ни собственными усилиями индивид не может добиться счастья или уберечь себя от несчастья… Проповедники этой теории ссылались на флуктуации мировой истории, то есть на всем известный феномен ее бесцельных раскачиваний. Причина такого раскачивания, то есть периодических триумфов и крушений великих империй или цветущих центров цивилизации, заключается, дескать, в свойственном всем индивидам и народам стремлении достичь чего-то, рассчитывая только на себя. Но ведь массы расщеплены на социальные слои, партии и так далее, вплоть до отдельных персон; кому-то удается одно, кому-то — другое, люди друг друга не понимают, вступают в борьбу, и в этом — зародыш всякого упадка. Превращение индивидов в единую человекомассу — вот задача, которую необходимо поставить во главу угла. Солдат сыт, пребывает по ту сторону счастья и несчастья — он несет воинскую службу. Но как только он покидает строй и гуляет где-то, один или с товарищем, либо возвращается в семью, начинаются всякие непредвиденные осложнения и солдат становится непригодным для использования, опасным.

Сёренсен и Суррур обосновывали свое учение о воде и буре, ссылаясь на единообразие частичек воды и воздуха: мол, только фантаст мог бы предположить, что существуют воздушные и водяные личности. Миллиарды воздушных и водяных частиц, совершенно одинаковых, соединяясь, образуют воздух и воду. Воздух же и вода сильнее городов и скопищ людей: они обладают невероятной устойчивостью. Суррур, которому технология синтеза продуктов питания была обязана очень многим, серьезно и настойчиво поучал из своего Эдинбурга: человек стоит перед выбором — стать животным-одиночкой или вегетативной массой. Существовать как животное-одиночка он все равно не может. Остается лишь путь к вегетативной массе. Это предполагает: конец истории, безопасность для человеческого рода. Суррур рассчитывал добиться такого положения вещей посредством государственного культивирования новой человеческой породы, которое растянется на несколько столетий, и посредством биологического воздействия — прежде всего через продукты питания.