Слова великого князя были покрыты криками “ура”.

М.В. Родзянко поблагодарил великого князя и, обратившись к окружающим его солдатам Гвардейского экипажа, сказал:

– Я очень рад, господа, словам великого князя. Я верил, что Гвардейский экипаж, как и все остальные войска, в полном порядке выполнят свой долг, помогут справиться с общим врагом и выведут Россию на путь победы.

Слова председателя Гос. Думы были также покрыты криками ура.

Затем М.В. Родзянко, обратившись к великому князю, спросил, угодно ли ему будет остаться в Гос. Думе? Великий князь ответил, что к Гос. Думе приближается Гвардейский экипаж в полном составе, и что он хочет представить его председателю Гос. Думы.

– В таком случае, – заявил М.В. Родзянко, – когда я вам понадоблюсь, вы меня вызовете.

После этого М.В. Родзянко возвратился в свой кабинет. Ввиду того, что все помещения Гос. Думы заняты, представители комитета петроградских журналистов предложили великому князю пройти в их комнату.

Вместе с великим князем в комнату журналистов прошли адмирал Гвардейского экипажа и адъютант великого князя».

В своих воспоминаниях даже председатель Государственной Думы М.В. Родзянко, приложивший столько усилий к совершению переворота, признавал: «Прибытие члена Императорского Дома с красным бантом на груди во главе вверенной его командованию части войск знаменовало собой явное нарушение присяги Государю Императору и означало полное разложение идеи существующего государственного строя не только в умах общества, но даже среди членов Царствующего Дома».

Появление великого князя Кирилла Владимировича с Гвардейским экипажем под красным флагом 1 марта у Государственной Думы (еще до отречения императора Николая II) имело большое психологическое и деморализующее влияние на офицеров и воинские части, державших нейтралитет к происходящим событиям, а также на сторонников самодержавия.

Начальник штаба Кавказской кавалерийской дикой дивизии П.А. Половцов, находившийся в это время в Петрограде, позднее делился своими впечатлениями: «Из числа грустных зрелищ, произведших большое впечатление, нужно отметить появление Гвардейского Экипажа с красными тряпками, под предводительством великого князя Кирилла Владимировича. Нужно заметить, что в Думе ясно обозначилось два течения: одни хотели сохранить идею какой-то закономерной перемены власти с сохранением легитимной монархии, другие хотели провозглашать немедленно низложение династии. Появление великого князя под красным флагом было понято как отказ императорской фамилии от борьбы за свои прерогативы и как признание факта революции. Защитники монархии приуныли. А неделю спустя это впечатление было еще усилено появлением в печати интервью с великим князем Кириллом Владимировичем, начинавшееся словами: «Мой дворник и я мы одинаково видели, что со старым правительством Россия потеряет все», и кончавшееся заявлением, что великий князь доволен быть свободным гражданином и что над его дворцом развивается красный флаг. А про разговоры, якобы имевшие место между великим князем и Родзянко, по Думе ходили целые легенды. /…/ Говорят, будто у солдат-рабочих царило такое обалдение, что на голосовании вопроса о монархии и республике 210 из 230 солдатских депутатов голосовали за монархию и что вожаки решили подождать, пока почва не будет лучше подготовлена для борьбы. Если такой случай и был, то это просто доказывает, что у них сумятица была хуже нашей»{137}.

Упоминания П.А. Половцова об отношении большинства солдат к монархии или республике, невольно напоминает ситуацию на Сенатской площади во время восстания декабристов 1825 г. Тогда мятежные рядовые солдаты выступали в Санкт-Петербурге с возгласами за нового императора Константина Павловича и его жену Конституцию.

Двадцать лет спустя великий князь Кирилл Владимирович объяснил свой роковой шаг как попытку поддержать дисциплину в рядах своих подчиненных. В воспоминаниях, рассчитанных на массового читателя, он писал: «Меня заботило только одно: любыми средствами, даже ценой собственной чести, способствовать восстановлению порядка в столице, сделать все возможное, чтобы Государь мог вернуться в столицу»{138}. Однако многие из современников событий свидетельствовали и открыто говорили о «позорном поведении» великого князя. Одним из главных упреков в его адрес приводился текст послания Кирилла Владимировича, с которым тот обратился в решающий момент событий к воинским частям царскосельского гарнизона:

«Я и вверенный мне Гвардейский экипаж вполне присоединились к новому Правительству. Уверен, что и вы, и вверенная вам часть также присоединились к нам. Командир гвардейского экипажа свиты Его Величества Контр-адмирал Кирилл»{139}.

Князь В.А. Оболенский, принадлежавший к радикальному крылу кадетов, анализируя бурные события в России, писал: «Вспыхнувшая в конце февраля 1917 года революция не была неожиданностью. Она казалась неизбежной. Но никто не представлял себе – как именно она произойдет и что послужит поводом для нее… Революция началась с бунта продовольственных “хвостов”, а этот бунт вспыхнул потому, что министр земледелия Риттих, заведовавший продовольствием Петербурга, испугавшись уменьшения подвоза хлеба в столицу, отдал расположение отпускать пекарням муку в ограниченном размере по расчету 1 фунта печеного хлеба в день на человека. Ввиду сокращения хлебных запасов эта мера была вполне разумной, но лишь при одновременном введении системы хлебных карточек… Все были уверены, что начавшийся в Петербурге бунт будет жестоко подавлен… 26 февраля Керенский был уверен в том, что не сегодня – завтра его арестуют… Но этот ряд стихийно-хаотических действий создал перелом в истории России, перелом, называемый Февральской революцией. На следующий день открывалась новая страница русской истории»{140}.

На начальной стадии беспорядков достаточно было кому-то из великих князей возглавить твердой рукой верные еще полки, и события могли принять совершенно иной характер. В стане восставших особенно до 28 февраля не было никакой уверенности в своей победе. Был момент, когда даже лидеры социалистических партий считали, что революционная волна пошла на спад. Так, знаменитый комиссар Временного правительства А.А. Бубликов признавался: «Ведь в Петербурге была такая неразбериха. Петербургский гарнизон уже тогда был настолько деморализован, на «верхах» так мало было толку, порядка и действительно властной мысли, что достаточно было одной дисциплинированной дивизии с фронта, чтобы восстание в корне было подавлено. Больше того, его можно было усмирить даже простым перерывом железнодорожного сообщения с Петербургом: голод через три дня заставил бы Петербург сдаться. Мне это, сидя в Министерстве путей сообщения, было особенно ясно видно»{141}.