Мы уверены, что сейчас у вас будут созданы нормальные условия для работы.

Ваше стремление установить с нами регулярную переписку мы приветствуем. Пишите нам о достижениях в колхозе, о методах работы лучших стахановцев. Приводите примеры, факты, цифры, характеризующие методы работы лучших людей колхоза.

Всего наилучшего».

Тем не менее в течение почти всего периода с 1928 по 1941 год власть побуждает прежде всего к разоблачениям. В ходе различных кампаний, проходивших в тридцатые годы, населению предлагают сообщать о несправедливостях, о недопустимых ситуациях и даже об отдельных людях. Советских людей просят сообщать властям прежде всего о недостатках, «писать о плохом»: именно это объединяет все анализируемые здесь тексты.

Определяя явление, сталкиваешься прежде всего с проблемой его наименования. И действительно, в русском языке, как и во французском, слово «донос» шокирует. Таким образом, распространение доносительства начинается с исчезновения: исчезает само слово, обозначающего явление, — «донос». Оно полностью отсутствует в официальных текстах по меньшей мере до 1938 года. В советских словарях это слово редко приводится в чистом виде: оно почти всегда сопровождается эпитетом «ложный», заставляющим вспомнить, что советский закон карает за «ложный донос» наказанием до двух лет лишения свободы{322}. Сознательный отказ от употребления слова «донос» очевиден в ответе, данном во время чистки Академии наук в 1929 году, представителем Центральной контрольной комиссии (ЦКК), старым большевиком Ю.П. Фигатнером[96]человеку, который упрекает его в том, что он требует доносов:

«Но только что поставивший этот вопрос говорил, что мы здесь ставим вопрос о доносах. Я думаю, тов. РУДНЕВ, что я имею право желать, чтобы мой ответ вы выслушали, а не становились спиной к комиссии. Мы ни о каких доносах не говорим, это слово нами не употреблялось, этого слова в нашем рабочем лексиконе нет (Аплодисменты). Когда мы ставим здесь вопрос о выявлении недостатков, то мы его ставим не с точки зрения доносов. Нам, не имевшим отношения к науке, проведшим всю свою жизнь мимо университетов, наши университеты были тюрьма и каторга, мы тогда, в царское время применяли слово донос, когда доносили на рабочий класс, когда доносили на борцов за освобождение родины. Сейчас у нас этого слова в нашем лексиконе не существует. И поэтому, когда мы пришли к вам и просим нам помочь выявить недостатки, мы говорим не о доносах и не о кривой роже. Я хочу надеяться, что мое выступление вы поняли не так, как его понял тов. РУДНЕВ. Когда мы говорим о недостатках, нам это больнее, чем вам. И если мы боремся со своими собственными недостатками, то мы вправе требовать этого и от вас, работники в науки, чтобы и вы боролись с ними. Если мы не скрываем своих недостатков перед всем миром, мы вправе требовать от вас, скажите, что у вас плохого — это нам нужно — для исправления. Мы не доносов хотим, мы не спрашиваем, у кого какая рожа. И если вы тов. РУДНЕВ нам не поможете, без вас это сделаем. Есть ли еще желающие высказаться?»{323}

Речь идет о том, чтобы не допустить ни малейшего подобия между тем, что просят делать советских людей, и поступками, осуждаемыми с нравственной точки зрения. Слово «донос» отныне связывается с царским режимом: ту же мысль, что и у Фигатнера, мы находим в словаре Д.Н. Ушакова, изданном в Москве в 1935 году{324}. Именно поэтому заведующая Центральным бюро жалоб Мария Ульянова высмеивает в 1932 году иностранную прессу, которая сравнивает корреспондентов РКИ с «доносчиками»{325} или со «шпионами».

Это исчезновение сопровождается активным предложением замещающей и при этом намеренно расплывчатой лексики: факт информирования власти, таким образом, обозначается рядом более или менее взаимозаменяемых слов. Говорят о «заявлении», «заметке», «жалобе» и, главное, все чаще и чаще — о «сигналах». Напрасно было бы пытаться связать с каждым из этих слов специфическую форму письма или устного заявления. Тем не менее все эти слова — вне изучаемого здесь контекста — имеют конкретное значение и принадлежат к различным языковым сферам: «заявление» или «жалоба» относятся к сфере судопроизводства, «заметка» к журналистике.

То, что слово «сигнал» в конце тридцатых годов, в частности в 1937 году, получает самое широкое распространение для обозначения жалобы и доноса, свидетельствует о тенденции, идущей сверху, сделать по возможности нейтральным акт информирования власти. Это слово появляется прежде всего в газетных статьях:

«КК РКИ должны быть особо чуткими и внимательными к указаниям, критике и жалобам рабочих и колхозников, к сигналам печати»{326}.

Расширить лексическое поле использования слова «сигнал» в текстах, имеющих целью информировать власть, позволяет глагол «сигнализировать»: жалобы советских людей сигнализируют руководству о существовании той или иной проблемы.

«Бюро жалоб должны обобщать поступающие жалобы, сигнализируя о неблагополучных районах и участках работы руководящим органам и КСК»{327}.

Во второй половине тридцатых годов постепенно устанавливается связь между глаголом и существительным, и «жалобы, которые сигнализируют» становятся «сигналами». В официальном дискурсе используется отныне это слово, чтобы обозначить информацию, в которой идет речь как об ошибках в управлении, злоупотреблении властью:

«Так например, в сводке писем от 26.ХI.38 г. были сигналы о безобразиях на ряде заводов Свердловской области, о срыве выполнения плана, о неправильной политике местных организаций в области зарплаты (рабочим не выплачивалась зарплата 3 месяца), о браке продукции и т. д.»{328}

…так и о принадлежности человека к лагерю врагов СССР:

«Пленум считает, что руководство обкома партии и в первую очередь т. Криницкий, имея многочисленные сигналы о наличии в руководстве комсомола враждебных элементов <…>»{329}.

Слово «сигнал» в конце концов объединяет всю совокупность возможных смыслов, связанных с обращением к власти и информированием ее: оно означает как «жалобу» — оба слова часто взаимно заменяют друг друга, — так и «донос». Кроме того, тем же словом начинают называть как официальное высказывание (сигнал, газетная статья), так и информацию, поступившую от граждан. Наименование поступка носит, таким образом, очень общий характер: не существует никакого точного слова, но множество различных наименований. Тем самым эти слова теряют свой истинный смысл, перестают быть нравственно коннотированы. Советский человек, обратившийся к власти, чтобы сообщить ей о чем-нибудь, с трудом мог бы назвать свой поступок. Эта искусно поддерживаемая неопределенность имеет целью дать возможность доносить максимальному числу людей, лишить их ощущения, что они переходят некую моральную границу. Такую же цель преследует и определение возможных доносчиков.