Говорят, что и’н-лон-шка уже более ста лет возвещает о наступлении новой весны. Но лично я в этом не уверен.

Старейшины, которые выбрали Серую Лошадь, были людьми суровыми, пережившими геноцид. Они видели истребление своего народа, видели, как на землю льется кровь соплеменников. Так неужели Серая Лошадь случайно оказалась рядом с источником воды, на господствующей высоте, все подходы к которой хорошо простреливаются? Не знаю. Но место шикарное — маленький симпатичный холм, затерянный в глуши.

И главное, что и’н-лон-шка — не танец возрождения. Его всегда начинают главы семейств — да, конечно, за ними вступают женщины и дети, но первыми пляшем мы, парни. И, если честно, есть только одна причина оказать уважение старшим сыновьям — мы ведь воины.

И’н-лон-шка — танец войны. И так было всегда.

Быстро вечереет. Я шагаю по крутой тропе, ведущей к городу, обгоняю семьи, которые тащат на себе палатки, снаряжение и детей. Выйдя на плато, я вижу мерцание костра, щекочущего сумеречное небо.

Кострище находится посередине прямоугольной площадки, по периметру стоят скамейки, сделанные из бревен. Искры прыгают и летят в небеса, к только что выглянувшим звездам. Ночь будет ясной и холодной. Люди, сотни людей — раненых, напуганных, но преисполненных надежды, сбиваются в небольшие группки.

Подойдя поближе к костру, я слышу вопль.

Хэнк Коттон схватил какого-то парнишку лет двадцати, не больше, и трясет его, как тряпичную куклу.

— Проваливай! — орет Хэнк.

Росту в нем добрых шесть футов, а силы не меньше, чем у черного медведя. Хэнк Коттон — бывший футболист, и притом хороший, и местные люди поверили бы ему скорее, чем самому Уиллу Роджерсу, если бы тот вдруг встал из могилы с лассо в руке.

Парнишка обмяк, словно котенок, которого мать тащит за шкирку. Люди, окружившие Хэнка, испуганно молчат. Я чувствую, что мне придется разбираться с этим делом, раз я блюститель порядка и все такое.

— Хэнк, что происходит? — спрашиваю я.

Он смотрит на меня сверху вниз, затем отпускает парнишку.

— Лонни, этот гад — чероки, и здесь ему не место.

Он слегка толкает юношу, и тот растягивается на земле.

— Давай, мальчик, катись к своему племени.

Парнишка разглаживает порванную рубашку. Он высокий, тощий и длинноволосый — полная противоположность оседжи, которые возвышаются над ним.

— Успокойся, Хэнк, — говорю я. — У нас чрезвычайная ситуация. Ты сам прекрасно понимаешь, что в одиночку парень долго не протянет.

— Моя девушка — оседжи, — подает голос парень.

— Твоя девушка умерла, — отрезает Хэнк, и голос у него дрожит. — И в любом случае ты не из нашего племени.

Хэнк, который в свете костра кажется еще более огромным, чем на самом деле, поворачивается ко мне.

— Ты прав, Лонни Уэйн, ситуация в самом деле чрезвычайная. Вот почему мы должны быть с нашим народом. Если станем пускать сюда чужаков, то не выживем.

Он топает, заставляя парня вздрогнуть.

— Вали отсюда, биека!

Глубоко вздохнув, я встаю между Хэнком и парнишкой. Как и следовало ожидать, Хэнку не по вкусу, что я вмешиваюсь, и он тыкает огроменным пальцем мне в грудь.

— Отойди, Лонни. Я серьезно.

И пока дело не дошло до драки, в спор вступает хранитель барабана. Джон Тенкиллер — тощий как щепка, темная кожа покрыта морщинами, а глаза ясно-голубые. Он живет здесь уже целую вечность, но благодаря какой-то магии до сих пор гибок, словно ивовый прут.

— Довольно, — говорит Джон Тенкиллер. — Хэнк, ты и Лонни Уэйн — старшие сыновья, но, при всем уважении, это не значит, что вам все дозволено.

— Джон, — отвечает Хэнк, — ты не видел, что творилось в городе. Там была настоящая бойня. Мир рушится, и наше племя в опасности. И те, кто не из нашего племени, — враги. Мы должны сделать все, чтобы выжить.

Джон дает Хэнку договорить, затем переводит взгляд на меня.

— Джон, дело не в том, кто из какого племени, и даже не в том, белый ты, коричневый, черный или желтый. Угроза, черт побери, существует, но она исходит не от людей.

— От демонов, — шепчет старейшина.

— От машин, — отвечаю я. — Только не надо рассказывать мне байки про чудовищ и демонов. Нам противостоит кучка дурацких старых машин, и мы в силах их уничтожить. Но роботы не выбирают — они хотят убить нас всех, всех людей. Мы в одной лодке.

Хэнк уже не в силах сдерживаться.

— Для чужаков наш барабанный круг закрыт!

— Верно, — говорит Джон. — Серая Лошадь — священное место.

Тут у парнишки совершенно некстати сдают нервы.

— Да брось ты! Мне некуда возвращаться! Черт побери, там же ловушка, там все мертвы! Меня зовут Жаворонок Железное Облако, понял? Я такой же индеец, как и все здесь. И ты хочешь меня убить просто за то, что я не оседжи?

Я кладу Жаворонку руку на плечо, и он умолкает. Становится очень тихо — слышно, как трещат дрова в костре и стрекочут сверчки.

— Давай сначала спляшем, Джон Тенкиллер, — говорю я. — Происходит что-то важное, и мое сердце говорит, что мы должны выбрать наше место в истории. Так что давай сначала спляшем.

Хранитель барабанов опускает голову. Мы сидим, не шелохнувшись, и ждем его решения. По правилам хорошего тона мы могли бы ждать так до самого утра, если понадобится. Но в этом нет необходимости. Джон поднимает глаза и пронзает нас взглядом.

— Мы будем танцевать и ждать знамения.

Женщины помогают нам одеться в меха выдры, украшают нас перьями, лентами и бусами, а затем Джон Тенкиллер достает туго набитый кожаный кошель и, засунув туда два пальца, вытаскивает комок сырой охры. Затем хранитель барабанов проходит мимо десятка танцоров, стоящих в ряд, и мажет лоб каждого красной глиной.

Полоска охры холодит кожу — это огонь ци-жу. Она быстро засыхает, становясь похожей на кровь. Возможно, это символ того, что ждет нас в будущем.

В центре площадки стоит тяжелый барабан. Сидя на корточках, Джон выбивает ритм: «том-том-том» — разносится в ночи. Мелькают тени. Темные глаза зрителей устремлены на нас. Один за другим мы — старшие сыновья — встаем вокруг барабана и пускаемся в пляс.

Десять минут назад мы были полицейскими, адвокатами, водителями грузовиков — сейчас стали воинами. Мы погружаемся в древнюю, доисторическую традицию.

Внезапное превращение меня тревожит. Этот танец войны — сцена, застывшая в янтаре, неотличимая от подобных ей, проходивших много веков назад.

Танец начинается, и я представляю себе вечно меняющийся, пьяный, безумный мир людей за пределами площадки. Этот мир идет вперед, не разбирая дороги, и только мир оседжей остается неизменным, они пустили корни здесь, в свете и тепле костра.