Извините, конечно, я понимаю, что это звучит истерично. Я не просила бы, если б сама могла справиться. Я пробовала. Я много лет пробовала, но у меня все-таки не получается. Так что, очень прошу, приходите и помогите.

* * *

Попробовать поместиться в определенные тебе судьбой рамки.

Задачка не из простых, особенно если вспомнить, что обыкновенные мальчики в детстве хотят быть дворниками, космонавтами или продавцами мороженого, а обыкновенные девочки хотят быть принцессами, хотя чаще всего благоразумно об этом помалкивают.

* * *

Каждый раз очень подолгу хожу, беременная любовью. Последнюю свою любовь я вынашивала одиннадцать лет. И наконец она появилась на свет, разодрав мне, конечно, при этом все внутренности.

Младенец огромен и монструозен. Как любой новорожденный, он не стоит на ногах. Кричит во всю силу гигантских легких и требует пищи. Все время требует пищи. А чем мне, пустой и голодной, его накормить?

* * *

Мука стремящейся объясниться и абсолютно не находящей слов души.

Пустота, даже вакуум. Гигантским насосом выкачан воздух. Картина безрадостная. Вокруг не люди, а манекены, разъятые на части и абсолютно равнодушные к этой разъятости. В целом, пейзаж напоминает картины Ива Танги. Когда-то эти полотна завораживали. Казалось, замысловато и вычурно, но каково мастерство, какая гармония цвета и света, какая способность изображать не воздух, а его отсутствие. Как назвать этот эффект? Своего рода антиимпрессионизм? И только теперь стало понятно, какой это бесстыдный натурализм: фотографически точное отображение ощущаемого и видимого. Видимого, естественно, внутренним оком, потому что глаза завязали муаровой черной лентой (поклон в сторону Дали, а заодно и Бунюэля).

* * *

На что я надеюсь?

Попыткой ответить на этот вопрос заполнены дни и недели, постепенно складывающиеся в месяцы и годы.

Физически это не ощущается. Бег времени — вопреки торжественному пророчеству Ахматовой — остановлен.

* * *

В Париж. Со своим самоваром. Садишься на лавочке в Люксембургском саду и пьешь чай. Или, зевая, просматриваешь газетку. Из-за плеча сама на себя смотришь с ужасом. Откуда все это вдруг? Ведь Париж, о котором мечталось, праздник, который… лиловая дымка, Нотр-Дам, Пруст.

— А начхать на все это!

— Опомнись, ты себя слышишь?

— Слы-ы-шу! — Кустодиевская купчиха пятерней по щекам начинает размазывать пьяные слезы. — Не довелось мне родименького увидеть… Уж я сколько ждала — свечки ставила, не довело-ось, ох, не довело-ось…

Но, слава богу, пережили, отрыдали. И появилась возможность как-то по-новому этот город обнюхать, ощупать, обойти, слепо на памятники и людей натыкаясь. Тянет, да, тянет снова на кладбище наших надежд, и, кажется, появилась уже возможность приехать без груза обид и протухших желаний, без мерзостного щекотания: скандал хоть устроить. Появилась возможность просто приехать и посмотреть: а какой он, Париж, обыкновенный город, в котором живут обыкновенные люди.

* * *

Страдания, может быть, и очищают. Воспоминания об унижениях подтачивают силы. Рождая страх перед действием, они в зародыше губят любую попытку начать строить снова.

* * *

Белый свет — мой противник. Не враг — противник. Разница очень большая. Врага можно простить и забыть. Противник все время зовет на бой, и когда ты, устав, поднимаешь вверх руки и говоришь: «Все, сдаюсь», кричит: «Нет, дорогая моя, не согласен! Посмотрим еще, кто кого» — и снова идет в наступление.

Время от времени мы с ним садимся за стол переговоров. Это своего рода отдых, для обоих приятный. Растягиваем его, сколько можем. И вот уже ткань начинает трещать — рвутся нити.

* * *

Устала. Ужасно хочется к тетке. Не в глушь, в Саратов, а в Ярославскую. Почему? Наверно, реминисценции с «Вишневым садом». Милый мой сад, стук деревьев по топору. Смотрите, как удивительно цветут вишни, говорили мы, показывая на пни.

Так вот. Хочется в Ярославскую. Старик лакей в шерстяных чулках дремлет в прихожей. Дальше мне, собственно, и не нужно. Только б до той прихожей добраться — не отрываясь смотреть на дремлющего старика. Слушать, как капает воск со свечки.

Свеча в латунном подсвечнике, дом старый, бедный, щелястый. Тетка во вдовьем чепце пьет кофе. Чем-то похожа на матушку Тургенева. Нет, дальше прихожей мне и в самом деле не хочется. Крепка надежда, что дремлющий старик — не Фирс, а Савельич, который, конечно же, все устроит, в ноги кому надо бросится и — спасет.

* * *

Они страшные, они злые. Их горячее дыхание доносится со всех сторон. Они все время напоминают о себе. То рыком, то стоном, то страшным гиеньим смехом. Уйти от них некуда, спрятаться — тоже. И есть только один способ выжить: начертить мелом круг, встать в самую середину и молча поклясться никогда-никогда-никогда за черту не ступать. Если клятва дана всерьез, меловая граница становится неприступной — и никому из них ее не пересечь.

Но наступает момент — утро, день или вечер, — когда ты понимаешь: жизнь в клетке круга — это давно не жизнь, и лучше уж быть растерзанной на куски, чем провести весь свой век в скрытой от посторонних глаз темнице. И ты пытаешься стереть волшебную черту, но договор анти-Фауста с квазидьяволом пересмотру не подлежит.

* * *

На многих изображениях Рождества Христова живописцы, тщась точно выписать обстановку хлева, в котором увидел свет Сын Божий, показывают нам не только людей, но и четвероногих.

На одной из картин, посвященных означенному сюжету, выполненной второстепенным немецким художником и висящей в маленьком захолустном музее, корова, присутствующая при таинстве рождения, выписана как-то особенно четко и ярко и привлекает внимание (во всяком случае, так было с моим вниманием) больше, чем все остальные действующие лица.

Младенца разглядеть очень трудно. Он затоплен светом, падающим волей Божественного провидения сквозь прореху в крыше. И все же корова, отчаянно напрягая мускулы шеи, упрямо, изо всех сил тянется, пытаясь разглядеть, что ж это там за диво.

Невольно приходит на ум: вот бы и людям так вглядываться в новорожденных — всматриваться в них терпеливо и благоговейно, стараясь прочесть послание.

* * *

Чти отца своего и матерь свою. Начав с этого, тут же, наверно, надо и остановиться. Чтить и пытаться разгадать, чтить и анализировать — уживается плохо. Сыновья Ноя отводили глаза, чтобы не видеть наготы отца своего, и только Хам смотрел и смеялся.

И все-таки нужно ли бороться с неотступно преследующим желанием разодрать маскирующие покровы и узнать, кто по сути своей мужчина и женщина, избранные для того, чтобы душа вошла в тело и на какой-то срок приобщилась земному существованию?

* * *

Давно уже, со смехом: «Люблю встречаться с новыми реками и погружаться в их воды».