Я бросаюсь вперед, вонзаю ключ в скважину и отпираю дверь, в то же время выдергивая нож из груди Хупера. Дверь раскрывается, нож выходит из раны, и я со всех сил ногой толкаю Историю, отправляя его на несколько шагов вперед — ровно настолько, насколько нужно, чтобы он коснулся белизны Возврата. Я рывком хватаю дверь и захлопываю ее между нами. Раздается один удар, и наступает мертвая тишина. Я поворачиваюсь к Коридорам — прошло всего несколько секунд — но Оуэн пропал.

Я опускаюсь прямо на ступеньки лестницы Коронадо и надеваю кольцо, бросив нож и лист на пол. Имя Хупера с него исчезло. Получается, в списке вообще не было никакого смысла — оно так и не показалось до самой драки. Я должна обо всем рассказать, но кому? Библиотекари истолкуют происшествие как необходимый этап подготовки к вступлению в Отряд. Страшно даже подумать, как именно меня могли приготовить.

Глаза горят, когда я начинаю вспоминать детали схватки. Я была неуклюжей и слабой. Меня застали врасплох. Я не должна была так расслабляться. Я понимаю, что дед отругал бы меня и прочел мне нотацию. Но впервые за эти годы мне недостаточно простых воспоминаний. Я поняла, что мне необходимо поговорить с ним.

— Я почти проиграла.

Я шепотом произнесла свое признание пустому Коридору, чувствуя, как последние силы покидают меня. У меня в голове Оуэн снова и снова ломал шею Хуперу.

— Я не знала, как бороться с ним, дедушка. Я чувствовала себя совершенно беспомощной.

Слова больно царапают мне горло.

— Я занимаюсь этим годами и никогда еще не оказывалась в подобной ситуации.

У меня слегка подрагивают руки.

Я беру в руки нож и думаю о Хупере и Оуэне. О его уверенных движениях и о том, как легко и привычно он обращался с этим жутким тесаком и разобрался с Историей. Уэсли сказал, эта территория раньше была ничейной. Может, Хупер значился в списке у Оуэна? А может, Оуэну было нечем заняться, и он оказался в нужном месте в нужное время.

Я рассеянно верчу нож в руках, и вдруг замираю, пораженная. Прямо над ручкой на металле вытравлены знаки. Три линии, метка Архива. У меня сжимается сердце. Раньше это оружие принадлежало человеку из Архива — Хранителю, члену Отряда или Библиотекарю. Как оно, в таком случае, оказалось в руках Истории? Или Джексон украл его, когда бежал?

Я устало потираю глаза. Уже поздно. Я крепче перехватываю нож — может, теперь он послужит и мне. С трудом встав на ноги, я собираюсь пойти домой, как вдруг слышу музыку.

Похоже, она играла все это время. Я кручу головой во все стороны, пытаясь понять, откуда она звучит, и вижу, что над вывеской «КАФЕ» прикреплена бумажка с надписью «Скоро открытие!», нацарапанной старательным, но неаккуратным маминым почерком. Я иду к ней, но вовремя спохватываюсь, что держу в руке огромный, страшный и очень подозрительный нож. Заметив в углу кадку для пальмы, аккуратно прячу оружие. Музыка звучит громче. Я шагаю через холл, в правую дверь, спускаюсь на пару ступеней и открываю еще одну дверь. Ноты ведут меня, как хлебные крошки Мальчика-с-пальчика.

В островке света я вижу маму, согнувшуюся над полом.

И понимаю, что это не островок света. Это чистый белый камень. Мама, склонив голову, намывает пол, и я понимаю, что плитка — не блеклого серого оттенка. Это потрясающий перламутрово-белый мрамор. А одна из секций прилавка теперь сверкает белым гранитом с прожилками золота и угольно-черного. Они искрятся, как самородки в каменной породе. Радио надрывается, выплевывая нотки попсовых песенок, перемежаемые рекламой, но мама не обращает внимания ни на что, кроме губки и все разрастающейся белизны вокруг. В центре пола постепенно проступает изъеденный ржавчиной рисунок. Роза, инкрустированная камнем, лепесток за лепестком, насыщенного темно-красного цвета.

— Ого, — только и говорю я.

Мама испуганно поднимает голову:

— Маккензи, я не видела, как ты вошла.

Она устало поднимается на ноги. Сейчас она выглядит так, будто каким-то колдовским способом вобрала в себя всю пыль и грязь со стен кафе. На прилавке стоит забытый пакет с покупками. Из-за конденсата пакеты с охлажденными продуктами слиплись.

— Потрясающе, — говорю я. — Под всей этой пылью скрывается что-то восхитительное!

Мама вся сияет от радости:

— Я знаю. Здесь будет замечательно.

Радио завывает очередной песней, но я подхожу и выключаю его.

— Ты давно тут, мам?

Мама растерянно моргает: похоже, она совсем потеряла счет времени. Забыла о том, что оно имеет тенденцию идти и проходить. Она смотрит в темноту за окнами, затем на пакет с продуктами. Что-то в ней надламывается. И на мгновение я вижу настоящую ее, не электровеник с манерой улыбаться до тех пор, пока не сводит щеки. Я вижу мать, которая потеряла своего любимого маленького мальчика.

— Прости, Мак, — говорит она, вытирая лоб тыльной стороной руки. — Я совершенно утратила ощущение времени.

Я вижу ее красные натруженные руки. Она даже забыла надеть перчатки. И тут мама снова пытается улыбнуться, но на этот раз неудачно.

— Эй, все в порядке, — говорю я и ставлю корзинку с моющими средствами на прилавок, поморщившись, когда от веса сводит раненую руку. Переложив мыло в раковину, я вешаю на локоть пустую корзину.

— Пойдем наверх.

Мама выглядит очень усталой. Она хватается за пакет с покупками, но я его забираю.

— Давай помогу, — говорю я. Рука ужасно болит. — Ты голодна? Я разогрею ужин.

Мама устало кивает:

— Это было бы замечательно.

— Хорошо. Тогда пойдем домой.

Домой. Слово наждаком прокатывается по моему рту. Но заставляет маму улыбнуться настоящей, усталой улыбкой. И оно того стоит.

* * *

Я устала так, что у меня болят все кости. Но уснуть не могу.

Я нажимаю ладонями на глаза, снова и снова прокручивая схватку с Хупером, пытаясь выяснить, что я должна была сделать иначе, где ошиблась. Думаю об Оуэне, его четких, легких движениях, когда он сворачивал шею этому монстру, когда всаживал нож ему в грудь. Рука сама собой поднимается к груди, к тому самому месту, на котором для него все закончилось.

Я сажусь, тянусь рукой под кровать, и из-за остова кровати достаю спрятанный нож. Как только мама успокоилась, я вернулась в вестибюль и забрала его из тайника. Теперь он жутковато поблескивает в полумраке, три полоски хорошо видны на его хищном лезвии. Кому же он принадлежал?

Я снимаю кольцо, роняю его на одеяло и кладу ладонь на рукоятку ножа. Воспоминания гудят под моим прикосновением. Оружие легко читать, у него всегда яркое, агрессивное прошлое, отмеченное аурой насилия. Я закрываю глаза и нащупываю нить воспоминаний. Их два — более позднее, с Хупером — и я вижу себя прижавшейся к стене — и второе, с Джексоном. Но до этого нет ничего. Немая чернота. Этот клинок должен быть полон воспоминаний и эмоций, а у него будто вообще нет прошлого. Но метка на лезвии кричит о другом. Что, если Джексон не украл его? Что, если кто-то вооружил его и отпустил в Коридоры?