лабиринт и вышел на свет божий из подземелья. План был готов. Осталось приступить к его реализации.

8

Спустя неделю Перуджио решил уволиться с работы.

— Ты что удумал, Винченцо? — спросил Мирко, очень огорчившись. — Ты на нас обиделся за что–то? Или тебе мало платят? Ты же нас без ножа режешь. Все наши декораторы в сравнении с тобой неумехи криворукие. Может, это я тебя чем–то обидел? Или тебе не нравится работать с нашими турками? Так я их сам терплю только потому, что больше некому мусор таскать.

— Нет, дружище, — произнес с грустью в голосе Перуджио. — Ты тут не причем и турки тоже. Я нашел очень хорошую работенку, которую ни как не совместить с этой, а упускать было бы глупо. Увы! Я бы и рад остаться, но не могу. Не принимай на свой счет. Но я обещаю, что буду наведываться и выслушивать твои жалобы на любимого племянника. Вам здесь еще работать и работать, так что, где вы будете находиться, я знаю.

— Ну, что ж? — вздохнул Субботич. — Рыба ищет, где глубже, а человек — где лучше. Ты отличный художник–декоратор, Винченцо. Нам будет тебя очень не хватать. Заглядывай к нам почаще, иначе я свихнусь от общения с Чумазым Гастоном. У него в голове такая каша, что сам путается. Всего тебе доброго, итальянец Винченцо Перуджио.

Глава шестая. Это похоже на сон?

1

Утро двадцать первое августа выдалось на удивление солнечным и теплым. Молочники и зеленщики из пригородов катили свои тележки вдоль умытых ночным дождиком улиц. Дворники звучно и ритмично шуршали метлами по мостовым. Приглушенно ворча, разъезжались извозчики, потихоньку предчувствуя, что скоро на замену фиакрам и ландо придут воняющие бензином автомобили, которые уже начали заполонять Париж.

Еще не выползли на улицы и бульвары чванливые и крикливые туристы, домохозяйкине распахнули настежь ставни, и не раздвинули шторы. Многочисленные кафе не выставили на тротуары свои столики, но огромный город уже начал просыпаться и каждый житель его и приезжий, выходя на улицу или выглядывая в окно, радовался обилию солнечного света, и улыбался.

Перуджио подошел к Львинным воротам Лувра одновременно с Мирко Субботичем. Здесь уже находились Чумазый Гастон Гюра, три турка во главе с Мехмедом иеще пара маляров и декораторов. Серб привычно ворчал, жалуясь Перуджио на руководство Лувра.

— Вечно мы премся сюда ни свет, ни заря, торчим под дверью, а они где–то прохлаждаются. Могли ведь дать распоряжение своим сторожам пускать нас внутрь без проволочек, так ведь нет. Стой и жди. Винченцо! Как твои дела? Ты чего опять такой смурной? Простыл что ли? Немудрено. Или на новой работе не все гладко, как хотелось бы? Работаешь, небось, как и мы, при закрытых окнах и дверях в духотище и пыли, а потом выходишь разгоряченный на улицу грудь на распашку. Знаю я тебя. Недолго так и простудиться. Нет! Пора вступать в профсоюз.

— Сейчас наш бригадир опять затянет песню на социалистическую тему, — вздохнул Гюра. — Как там она называется? Интернационал?

— Заткнись, Чумазый! — рыкнул на него Мирко. — Ты мне еще указывать будешь, какие песни петь. Ну, как там, на новой работе, Винченцо? Деньгами не обижают? Платят вовремя?

— Нет, не обижают, — улыбнулся Перуджио. — Все в порядке. Платят во время и хорошо.

— А женщины у вас там есть? — снова встрял в разговор Чумазый Гастон. — Или так же как у нас — одни мужчины?

— А тебе уже и мужчины не нравятся, Гюра? — поддел его бригадир. — Тогда твои дела плохи.

— У меня жена есть и неплохая, между прочим, — возмутился Гастон.

— А чего это ты ее нахваливаешь? — не успокаивался Субботич. — Ты ее продаешь, что ли?

Наверное, утренняя перепалка с Мирко Гастоном продолжалась бы еще долго, если бы в замке не заскрипел ключ и двери не распахнулись, представляя работникам кисти и шпателя заспанное лицо охранника, пропустившего их внутрь.

Когда все вошли в подсобное помещение, которое руководство Лувра любезно предоставило работникам в качестве раздевалки и места хранения материалов и инструмента, Винченцо взял за плечо бригадира и тихо проговорил:

— Мирко, я и правда, себя сегодня не очень хорошо чувствую. Разреши мне сегодня пошляться по Лувру. Может, хоть настроение себе подниму.

— Дружище! — охнул Субботич. — Ты все–таки простыл? Послушай меня. Приди домой, выпей теплого молока с медом и ложись в постель. Из–под одеяла не вылезай. Тебе нужно обязательно пропотеть. Это верное средство. Поверь.

— Мирко–паша! — воскликнул Мехмед, скалясь. — Ты еще и лекарь? Будем знать.

— Мед — верное средство, — отмахнулся от него серб. — Не зря ваши предки назвали мои горы Балканами. Балкан означает в переводе с турецкого Мед и Кровь. Так ведь, балия[20]? Так что слушайся меня, Винченцо. Тебе не нужны врачи с их ценами, тебе нужен мед с молоком. Иди, пошляйся немного, и домой лечиться. А вы, бездельники, переодевайтесь побыстрее. Ты, Винченцо, уволился, а мне здесь работать стало не с кем…

2

Винченцо не остался, чтобы выслушать до конца назидания бригадира и ропот подчиненных. Он, выйдя из подсобки, поднялся на первый этаж в просторный вестибюль, подхватил, висевшую на перилах, оставленную или забытую кем–то белую куртку сотрудника музея. Затем, проходя быстрым шагом Большую галерею, раскинувшуюся на триста пятьдесят метров, натянул на себя эту куртку и свернул в салон Каре к заветной цели.

Лувр был пуст. Все девятнадцать смотрителей Лувра, а так же охрана, уборщики, вахтеры собрались на еженедельную планерку, которую обычно проводили, как раз, по понедельникам с самого утра и почти до обеда. Шаги, казалось, разносились по всему дворцу, перекрывая стук сердца.

А вот и она. Нет! ОНА. Он почувствовал, как его охватывает привычная дрожь при виде Джоконды. Донна Лиза смотрела на него и улыбалась своей необычной улыбкой, будто спрашивала, что он собирается делать с нею дальше.

Перуджио сделал глубокий вдох, чтобы побороть волнение и протянул руки к картине. Он снял картину в тяжелой раме со стеклом со стены, обнажив два стальных крюка, на которых она держалась. Затем, вытащив портрет и притулив опустевшую раму к стене на полу, он помчался в сторону галереи, где экспонировались полотна староитальянских мастеров. Там Винченцо открыл спрятанную за обоями потайную дверь и выскочил на лестницу, что вела к двери, выходящей во двор.