ему вместе с порошками сварить для друга горячий шоколадный напиток, мол, по последним исследованиям шоколад признан прекрасным средством от туберкулеза.

Риккардо был совсем плох. Двое суток Перуджио все свободное время находился у постели друга. А на третью ночь Манцони умер.

6

Винченцо приходил на работу в Лувр на час раньше всех остальных. Охрана музея ворчала, открывая ему двери, мол, что человеку дома не сидится, неужели ему не хочется спать, а, напротив, просто необходимо переться через пол-Парижа, чтобы прийти пораньше и торчать в Каре, упершись носом в Джоконду. Спал бы себе и спал, так ведь нет. Приходит раньше всех, уходит, опять–таки, позже всех.

Перуджио и сам не знал, зачем он это делает. Он действительно все свободное время простаивал в знаменитом на весь мир музее, разглядывая «Портрет госпожи Лизы Джокондо» руки Великого Леонардо. Поначалу он просто восхищался работой да Винчи, но постепенно стал обращать внимание на тонкости и нюансы. Каждый раз он находил в изображении что–то новое: тончайшую темную черточку поверх основного рисунка, или наоборот, точечку светлого оттенка на темном участке, мельчайший пузырек воздуха, застывший в краске, еле заметную трещинку. В этом месте остался след от поворота кисти, здесь краска легла гуще, а там, в уголке — что это? — это отслоился маленький кусочек краски. Краска от времени пошла мириадами трещинок, но каждая трещина имеет свою протяженность, свою геометрию, глубину, свой рисунок, свои разветвления и схождения, и, конечно же, свой характер.

И всякий раз Винченцо восхищался гением своего соотечественника, проявленным в этом портрете с наивысшей силой. Леонардо сам любил эту картину. Не зря же он, отказавшись от множества предложений, взялся именно за эту работу, а впоследствии увез ее с собой из Италии.

Самое сложное с технической точки зрения в этой работе Великого флорентийца глаза и губы, выражающие всю суть характера модели, которой послужила донна Лиза Герардини, третья жена флорентийского богатого преуспевающего торговца шелками Франческо дель Джокондо. Именно глаза и губы, застывшие на века в полуулыбке, и породили множество легенд и споров.

Джорджо Вазари [19]еще в 1550 году писал: «…Это изображение всякому, кто хотел бы видеть, до какой степени искусство может подражать природе, даёт возможность постичь это наилегчайшим образом, ибо в нём воспроизведены все мельчайшие подробности, какие только может передать тонкость живописи. Поэтому глаза имеют тот блеск и ту влажность, какие обычно видны у живого человека, а вокруг них переданы все те красноватые отсветы и волоски, которые поддаются изображению лишь при величайшей тонкости мастерства. Ресницы, сделанные наподобие того как действительно растут на теле волосы, где гуще, а где реже, и расположенные соответственно порам кожи, не могли бы быть изображены с большей естественностью. Нос со своими прелестными отверстиями, розоватыми и нежными, кажется живым. Рот, слегка приоткрытый, с краями, соединёнными алостью губ, с телесностью своего вида, кажется не красками, а настоящей плотью. В углублении шеи при внимательном взгляде можно видеть биение пульса. И поистине можно сказать, что это произведение было написано так, что повергает в смятение и страх любого самонадеянного художника, кто бы он ни был.

Между прочим, Леонардо прибег к следующему приему: так как Мона Лиза была очень красива, то во время писания портрета он держал людей, которые играли на лире или пели, и тут постоянно были шуты, поддерживавшие в ней веселость и удалявшие меланхолию, которую обычно сообщает живопись выполняемым портретам. У Леонардо же в этом произведении улыбка дана столь приятной, что кажется, будто бы созерцаешь скорее божественное, нежели человеческое существо; самый же портрет почитается произведением необычайным, ибо и сама жизнь не могла бы быть иной…»

Винченцо замечал и запоминал каждую деталь, каждый мазок. Прибегая домой, он брал карандаш и бумагу и делал набросок картины, сам пока не зная, зачем. А утром, сравнивал эскиз с оригиналом, отмечая свои ошибки и упущенные нюансы. На следующий день все повторялось.

— Винченцо! — беспокоился Мирко. — Ты часом не заболел? Бледный весь, как известь. Молчишь все время, думаешь о чем–то. Если хочешь, отдохни пару дней. Все равно ты нас уже догнал и завтра тебе будет нечего делать, пока мы не загрунтуем стены в Большой галерее. Будешь тут ходить, и портить нам настроение своим видом.

Но Перуджио не брал выходных. Он изо дня в день приходил в музей и часами простаивал у Моны Лизы, будто говорил с нею, придя на свидание.

Однажды один из сотрудников Лувра, заметив Винченцо в Каре, подошел к нему.

— Нравится? — спросил он

Перуджио молча кивнул, не отрывая взгляда от картины.

— Мне тоже, — сообщил сотрудник. — Казалось бы, что в ней такого? А все равно, нет–нет, да и прибегу сюда посмотреть на это чудо. Особенно как услышал цену, которую предлагали месье Омолю от коллекционера Моргана за этот шедевр. Да на ту сумму можно купить собственный дворец со всеми слугами и придворными. Как представлю себя владельцем такого дворца, дух захватывает.

— Сколько?

— Что сколько?

— Сколько предлагали за картину?

— А-а! Семьдесят миллионов долларов. Если перевести эту сумму во франки, то можно рехнуться.

— А метр Омоль?

— Отказал, конечно.

— Правильно. Эта картина бесценна.

— Да, месье! Но семьдесят миллионов долларов!.. Согласитесь, это не мало.

— Да–да! — рассеянно ответил Перуджио. Что–то вдруг щелкнуло в голове. Какая–то шальная мысль мелькнула на горизонте искоркой на мгновение, махнула пушистым коротким хвостиком и растворилась, оставив на задворках мозга туманный, расплывчатый след.

— Винченцо! Вот ты где? — голос Мирко Субботича вытащил его из раздумий, в которых он пытался догнать ускользнувшую идею, поймать ее за шлейф.

Перуджио огляделся по сторонам. Оказалось, что сотрудник музея уже давно ушел, а он стоял один в пустом зале Каре напротив портрета донны Лизы дель Джокондо.

— Винченцо! — в голосе бригадира звучали нотки тревоги. — Да, что с тобой, приятель? Всё. Я больше не могу смотреть на твою осунувшуюся физиономию. Немедленно убирайся домой и не возвращайся, пока не придешь в себя. Ты понял меня? Иди и выспись хотя бы.

7

Он не пошел домой. Вместо этого ноги сами привели его на Монмартр. Погруженный в раздумья Винченцо не осознавал, куда идет, зачем. Когда пришел в себя, оказалось, что он стоит перед «Мулен Руж», потирая лоб, словно это могло выгнать злополучную мысль из потайных уголков разума.

Перуджио повернулся и направился в «Две Мельницы». Нужно было собрать все мысли в сноп