Июльская революция 1830 г. не стала неожиданностью для главы российского посольства. Причины революции он усматривал прежде всего в фатальных ошибках короля и неумелых действиях правительства. Он писал 27 июля (8 августа) 1830 г. князю Х.А. Ливену, заменявшему тогда вице-канцлера К.В. Нессельроде, что «причины этого важного события кроются главным образом в слепом упрямстве короля», в его незнании современной Франции и в проведении политики, «противоречащей идеям, нравам и интересам почти всех его граждан»[217]. Аналогичное мнение Поццо ди Борго излагал в письме к К.В. Нессельроде от 13 (25) августа 1830 г.: «Карл X с помощью иезуитов в монашеской рясе и светском обличии, а также своего рокового человека – князя Полиньяка оправдал все мои предчувствия относительно своего скорого краха, и, к сожалению, даже с лихвой. Вы любезно писали мне из Варшавы, что я слишком мрачно смотрю на дела Франции; события же со всей очевидностью доказали, что я был недостаточно пессимистичен»[218].

Как уже отмечалось в первой главе, несмотря на миролюбивые заявления французского правительства, Июльская революция, падение династии Бурбонов и восшествие на французский трон Луи-Филиппа Орлеанского вызвали серьезную озабоченность у императора Николая I. Не имея ничего против короля французов лично, он был глубоко возмущен обстоятельствами его прихода к власти.

Российским дипломатам был направлен циркуляр, в котором сообщалось, что они должны «оставаться в роли простых наблюдателей и избегать публичных высказываний относительно изменений, произошедших во Франции»[219]. Несмотря на разрешение Поццо остаться в Париже, его положение было весьма деликатным; он сам для себя еще не решил, стоит ли ему здесь находиться. Он писал Нессельроде 13 (25) августа: «Нужно иметь железные нервы, чтобы не прийти в расстройство от столь великих потрясений; Вы, конечно, представляете себе, насколько это должно было затронуть меня лично во многих отношениях; тем не менее я стараюсь соответствовать обстоятельствам и приносить еще какую-нибудь пользу»[220].

В отличие от императора Николая I, Поццо ди Борго с самого начала занял весьма умеренную позицию по отношению к Франции. Негативно оценивая события революции 1830 г. во Франции, дипломат считал целесообразным действовать, исходя из принципа «меньшего зла», признав новый политический режим и новую династию как меру, необходимую для общеевропейской стабильности. Девизом всей политики российского дипломата можно считать его слова из письма к К.В. Нессельроде от 8 (20) сентября 1830 г.: «С тех пор, как произошло непоправимое свержение Бурбонов, я стремился избежать установления во Франции республики».

Одной из наиболее острых проблем в отношениях между Россией и Францией в 1830–1840 гг. стал польский вопрос, чрезвычайно важный как для России, так и для Франции, испытывавшей давние симпатии к полякам. С решением польского вопроса было тесно связано внутриполитическое развитие Франции в начале 1830-х гг. Как писал Поццо ди Борго, «новости из Польши занимают всех. Успех императорской армии, как и сопротивление, которое она встречает, в значительной степени влияют на поведение партий во Франции»[221].

С начала сентября 1831 г. событиям в Польше были посвящены первые полосы французских газет[222]. Когда 16 сентября парижские газеты сообщили о штурме Варшавы русскими войсками и о поражении поляков, в Париже в течение нескольких дней происходили антирусские народные манифестации, для усмирения которых потребовалось вмешательство войск. Невероятный взрыв антирусских настроений, театральные постановки антирусского содержания – все это стало настоящей трагедией для Поццо ди Борго: буквально на глазах рушились его надежды на русско-французское сближение, над которым он работал в течение полутора десятков лет. По словам дипломата, «со времен свержения легитимного правительства (имеется в виду правительство Карла Х. – Н. Т.) никогда еще беспорядки не были столь серьезными». Известие о взятии Варшавы оказало на французское общество, – писал Поццо ди Борго, – «огромный, неисчислимый […] для врагов России и социального порядка» эффект[223].

Под окнами отеля, в котором располагалось русское посольство, раздавались крики: «Долой русских! Да здравствует Польша! Месть!»; камнями были разбиты окна посольства. Люди из окружения Поццо ди Борго советовали ему покинуть Париж, но он решил остаться, тем самым сохранив дипломатические отношения между Францией и Россией.

Однако отныне при малейшей возможности Поццо ди Борго стремился покинуть страну, которую совсем недавно называл своей второй родиной. Он с горечью отмечал: «Франция сегодня уже не та, что в 1815 г., когда она была благодарна Александру I, сохранившему ей территорию, сильные позиции и национальную честь»[224]. В конце мая 1832 г. он отправился в путешествие в Санкт-Петербург, а оттуда – в Берлин, Вену и Мюнхен, вернувшись в Париж только в октябре; часто он надолго уезжал в Лондон.

Крушение политических надежд Поццо ди Борго усугублялось его личным пессимизмом; он ощущал себя старым, уставшим от жизни человеком. Еще в 1829 г. он отмечал в личном письме Нессельроде: «…я приближаюсь к концу своего пути, где всех нас встречает не надежда, а смерть. Как бы то ни было, весь остаток моей жизни и моих сил принадлежат императору, а прошлое – залог будущего»[225].

Талантливые современники Луи-Филиппа, такие как В. Гюго, Ф.-Р. де Шатобриан, оставили блестящие зарисовки личности этого монарха. При всем противоречивом отношении к сложной и неоднозначной персоне короля, они подчеркивали главное: Луи-Филипп – именно тот монарх, который мог управлять Францией в тех непростых условиях.