– Ее уволили за кражу рецептурных препаратов наркотического действия, а не за «связь с врачом», – копирую тон капитана, сгорая от ярости. – Сейчас не увольняют за служебные романы, капитан. У меня ни перед кем нет обязательств, чтобы испытывать стыд за «связи». Я ходатайствовал о переводе Марианны в другую больницу более четырех месяцев назад. С тех пор мы не виделись.

– Вы убили Марианну? Признайтесь чистосердечно, а я попробую скосить вам срок до минимального.

– Я не убивал ее, – почти рычу я.

– Боголюбов, никто, кроме вас, не выходил из дверей ординаторской. Свидетель Перепелкина видела Марианну входящей в кабинет в 12:04. Вы зашли в 12:12.

– Возможно, Люба отвлеклась на что-то и не заметила убийцы… – обреченно выдавливаю я.

– Любовь Петровна вышла из семнадцатой палаты в 11:57 – именно в это время, с ее слов, ей пришло сообщение от матери, и села на лавочку возле ординаторской. За семь минут из ординаторской никто не выходил. Значит, в кабинете было пусто, – Винник постукивает пальцами по столу и смотрит в упор.

– Руководство сослало врачей и средний медперсонал в актовый зал на лекцию, организованную Минздравом. Согласен, сегодня в отделениях было на удивление пусто, – язвительно соглашаюсь я.

– Лопухина зашла в пустой кабинет. И следом за ней туда пришли вы, Боголюбов. Поверьте, у следствия достаточно улик, чтобы предъявить вам обвинение.

– Каких улик?

– «Пальчики» на ноже только ваши. Результатов вскрытия еще нет, но судебный медик Великанов при первичном осмотре тела утверждает, что раны причинены человеком, сведущем в медицине, – Винник шарит в папке с бумагами и выуживает из нее листок, исписанный аккуратным почерком. – Вот, взгляните. Удар нанесли в место впадения правой подвздошной вены в нижнюю полую вену. Точное попадание, ювелирное! И второе ранение в самую широкую часть брюшной аорты. Вы знали, куда целиться, так? Девушка умерла от потери крови за пять минут.

– Я не убивал Марианну. Я хотел спасти ей жизнь. Послушайте…

– Вы будете признаваться?

– Нет! Вы предъявляете мне обвинение?

Винник крутит в руках ручку и смотрит в сторону, лишая меня ответа на долгую, мучительную минуту. Борюсь с желанием выхватить злосчастный предмет из его рук и растоптать.

– Молите бога, чтобы я нашел подозреваемого. Иначе я обвиню вас в убийстве Марианны Лопухиной и буду настаивать на скором слушании дела.

– Найдете, Сергей Владимирович. Убийца не мог скрыться незаметно, не оставив улик. Если только вы сами захотите его найти, – мой голос звучит жалко. Просительно. Я как будто умоляю следователя получше выполнить его работу!

Винник вздыхает и откидывается на спинку стула. Делает неопределенный жест рукой, после которого металлическая дверь со скрипом распахивается. Я подвергаюсь ставшей привычной процедуре: «К стене, руки за спину».

Теперь только ждать. Сидеть в вонючей камере, надеясь в скором времени сменить ее на чистенький кабинет. Ждать…

Конвоир ведет меня по темному коридору, снимает наручники и распахивает дверь «хостела». Взгляду открываются три пары направленных на меня глаз…

Винник не хочет распутать преступление. Ему все равно, кого посадить: меня или настоящего убийцу. Главное – закрыть чертово дело и убрать папку в коробку с надписью «дело закрыто», хлопнуть в ладони и с чувством выполненного долга получить «майора». Я ощущаю его настрой и все равно убеждаю себя в том, что ошибаюсь.

Будет ли обвинитель использовать время, чтобы изловить убийцу по горячим следам?

Нет, не станет… Металлическая дверь камеры открывается для меня через шестьдесят часов. Те же коридоры, зловоние, пыльные лампы и… Винник, застывший с папкой в руках:

– Боголюбов Мирослав Михайлович, вы обвиняетесь в умышленном убийстве Марианны Андреевны Лопухиной, статья 105 УК РФ, часть первая. Согласно пятьдесят первой статье Конституции Российской Федерации, вы имеете право не свидетельствовать против себя. Вам положен адвокат.

Оседаю на грязную табуретку, наконец объясняя себе причину, по которой она приколочена.

– Я не убивал, не убивал…

Меня сложно испугать: я знаю, что такое боль и кровь, предательство и измена, неприятие, ненависть. Однако сейчас мой вышколенный за годы существования цинизм дает трещину. Дыхание сбивается, сердце пропускает пару глухих ударов, в глазах темнеет.

– Я не виноват, – выдавливаю, стараясь придать голосу твердость.

– О вас позаботились, Мирослав Михайлович. Ваш отец и работодатели, – Винник обнажает зубы в кривом оскале. – Распишитесь, если вам понятен приговор.

– О чем вы? – чиркнув подпись, спрашиваю я.

– Руслан Шестак нанял для вас самого дорогого адвоката в области. Савелий Долецкий – слышали о таком?

– Н-нет. А при чем здесь мой… – «работодатель», добавляю уже мысленно, сложив в уме дважды два. Дианочка. Как же я не догадался? Мудрая тактика, не спорю, – вытащить меня из тюрьмы, а потом женить на себе.

– К вам пришли, Боголюбов. Для таких, как вы, запрещены свидания, но ваш папа так настаивал… Я не смог отказать старику.

Черт, я сдерживаю себя, чтобы не дать мерзкому взяточнику в морду. Глубоко дышу, пытаясь успокоиться.

– Сейчас вы пойдете на свидание с близкими. А завтра сюда явится Долецкий. По мне, так это пустая трата денег. Но у богатеев свои причуды, – протягивает Винник, брезгливо поддевая подписанный мной документ и кладя его в папку. – Конвоир!

Чем ближе к свободе, тем коридор становится светлее и чище. Воздух свежеет, а дыхание учащается…

– Десять минут, – бросает конвоир, расстегивая наручники и провожая меня к длинному узкому столу. Комната навевает на меня грустные мысли. Просторная, светлая, «приличная» – бутафория, создающая иллюзию свободы для тех, кто сидит за решеткой.

Близких отношений с отцом у меня никогда не было. Мы не ругались, но и не дружили, не делились друг с другом тайнами или душевной болью. Папа не учил меня управлять машиной или кататься на велосипеде, не водил в поход или на рыбалку, не рассказывал о ночных поллюциях или отношениях с девочками. Чужие люди, связанные обязательствами, – это про нас. Ни любовь, ни ненависть. Равнодушие. Безразличие. Короткое слово, характеризующее нашу «семью».

Я один во всем мире… Никому не нужный, презираемый всеми мальчишка. Надо же, я думал, он давно умер… Тот несчастный паренек, жаждущий любви и принятия. Я столько вытравливал его, истреблял из себя кутежами, пьянками и дешевыми шлюхами. Но он упрямо поднимает голову, напоминая о себе в тот момент, когда я встречаюсь взглядом с отцом…

Папа постарел и выглядит уставшим. Мы видимся несколько раз в год, лицемерно поздравляем друг друга с праздниками дежурной эсэмэской, считая, что выполнили долг перед «близким». Живем удобной, эгоистичной жизнью, в которой нет места никому, кроме нас самих. И что теперь? Я одинок, и та, кто проникла в сердце, ненавидит