Когда пришли сумерки, показалось, что по всем углам, кроме этого, встали темные люди… «Теперь нельзя засыпать, — думал Кирпиков, — ночь-то во что буду спать? Надо свет зажечь. Надо встать и зажечь свет». Но сердце не давало встать, толчками отдавалось в горле, валило обратно. Кирпиков не сердился на него, отнюдь. «Изболелось ты, милое, — думал он, — а я все тебя мучаю. Ноги не держат, руки отнимаются, одна голова жить хочет».

Люди не выходили из углов, но увеличивались, наполнялись темнотой.

— И вот надуваются, надуваются и вот-вот цапнут. Только в светло не лезут. А ведь, думаю, иконы боятся. Но все равно все ближе, ближе. И от них змеи поползли.

А одна встала на хвост, как свечка, пасть раскрыла, и язычок горит. Я будто бы в них банками кидаюсь, они кусают за стекло — и будто вода натекает из зубов. Все, все, не иначе карачун.

— А ты не поддавайся. Ты не задумывайся, — говорила Варвара. — Я как чувствовала — бежмя бегу. Помнишь, зимой был крепко выпивши, у крыльца упал, а меня как кто подтолкнул выйти.

— Да, мог тогда замерзнуть.

— Как же!

— И сколько же раз я мог отчалить? Да неисчислимо. Особенно на войне. Может, и лучше бы.

— Типун тебе на язык, — в сердцах сказала Варвара. — Ведь по обрыву ходишь, думай, чего мелешь.

— Я изжился, — тоскливо сказал Кирпиков, — и зачем еще? Я думал жить из интереса, но и это тож зря. Смотреть, как пихаются свиньи у корыта?

— Ну это уж ты больно, — возразила Варвара. — Воду теперь закрыли. От Василия Сергеевича, пока тебя не было, прибегали.

— От кого?

— От Зюкина. Я ходила, говорит, чтоб ты на него не сердился. Это, говорит, специально так о тебе выражался, чтоб остальных с толку сбить. А так, говорит, он мне первый человек. — Варвара подождала, но муж молчал. — Всех с этой водой переворотило. Ни дела, ни работы. Не знают, чем заняться.

— Читали бы книги, — сказал Кирпиков. — Какая красота. Как хорошо, что мы детей учили, не отдергивали, это такая, мать, красота — книги…

— У нас дети хорошие, — сказала Варвара.

— Есть даже такие острова, где люди говорят свистом. Как птицы. Причем нормальные люди.

— И вот Зюкин, — продолжала Варвара, — налил себе много воды, едва ли не десять бочек. А у других почти и нет, только на уколы осталось.

— Неужели еще не напились?

— Ты ж знаешь людей: чем больше давай, тем больше надо.

— А сама чего не пила?

— Кто бы за меня лесобазу стерег?

— У тебя вода есть? — спросил муж.

Варвара принесла четвертинку.

— Это, Саня, хоть ты ругайся, хоть нет, это я знаю для чего. Вот хоть ты что, а я на тебя с веничка побрызгаю. Подожду, когда уснешь… Ты видел, снова икона? Не ругаешься?

— Да не ругаюсь, не ругаюсь, я и перекреститься могу, — ответил Кирпиков. — Так? Нет, уж поздно, спросит, где раньше был.

— Этой воды, говорит Зюкин, будет у вас море разливанное, только чтоб ты стал ее продавать.

— Ну-ка, ну-ка, ну-ка, — сказал Кирпиков, садясь. — И много запрашивает?

— Ой, много. Тебе, говорит, только доверие, на тебя не действует, говорит, не покорыстишься.

Одним махом встал Кирпиков на ноги. Другим обулся. И третьим поспешил на улицу. Вслед его крестила Варвара.

У ворот зюкинского дома стоял незнакомый парень. Он спросил фамилию и отошел от ворот.

Вася был в сарае.

— Я сделал стекло, — доложил Кирпиков.

— Эстественно, — заявил Вася. — Трудишься практически на одном энтузиазме, а сколько вокруг бюрократов. Как нас подсекли! В эмбрионе. На взлете. Тебе Варвара объяснила? Ты сможешь. Уж если не весь мир, то хоть своих поддержим. Ты же не оставишь без помощи людей, у тебя доброе сердце. А? Знаешь примету: у злых болит желудок, у завистливых печень, у добрых сердце? А эта вода вылечивает печень и желудок. Искореним злых и завистливых. Сердечники нам не в укор.

— Иди, я тут освоюсь, — попросил Кирпиков.

Вася еще поговорил, что трудно пробивает себе дорогу новое, что еще много людей мыслит отжившими категориями, но что идем мы, в общем, куда надо. И ушел.

Первую бочку Кирпиков вылил легко и аккуратно. Подкатил ее к задней стенке сарая и там отвинтил пробку. Со второй он промучился дольше. Вода из первой не успела впитаться, и новая струя растеклась по сараю и вытекла во двор. Ее заметил человек у ворот и доложил Васе. Никакого труда не составило Васе и его помощнику накостылять Кирпикову и запереть его в чулане.

— Ну, ты попомнишь, ты пожалеешь, — повторял Вася.

Созванным по тревоге людям он орал, что Кирпиков посягнул — на их здоровье, на их долголетие.

— Я позвал его, чтобы, разделить. Женщинам! И старикам! Вот она теперь, пейте ее!

— Был ты собакой, Васька, стал ты, Васька свиньей! — Это сказал Афоня.

— Взять его! Увести! Никто не помешает мне заботиться о вас! — так кричал Василий Сергеевич Зюкин.

В чулане было не так уж плохо, только топчан был один и очень узкий.

— Спать по очереди, — сказал Афоня. — Выбирай меня старостой и слушай. Ну, чего ты молчишь? Саш! Ты не сердись, обидел я тебя тогда на вечеринке: не все дома, ох, дурак!

В дверь послушались удары, как будто ее долбили. Точно — скоро выскочила небольшая филенка, и в сделанное отверстие заглянул Деляров.

Афоня вздохнул и спросил Кирпикова:

— Сколько Васька власть продержит?

— Пока вода не кончится. Потом ему каюк.

— Пломбу сорвут?

— Не посмеют.

— До тех пор он нас в милицию сдаст. Меня за хулиганство — суток десять, тебя хуже: подведет под хищение частной собственности. Хрен с ним. Отсидим не хуже людей. Но слушай, чего я первый-то раз срок тянул: ведь из-за девчонки.

Кирпиков слабо улыбнулся.

— Ей-богу. Ой хороша была! Оксане куда! У тебя Варвара красивая была? Конечно! А ведь не понимали, да, Сань? Смотрю на нынешних — такие красивые, увертистые, ноги-игрушечки, все нарядные, и какой-то же скотина коснется ее? Ведь он, подлый, — застонал Афоня, — будет доблестью считать… нет, сволочи мужики, и еще какие!

Со двора доносилось звяканье кружек и гудение толпы. Афоня зажал уши и, как молитву, стал говорить:

— Только потом мы понимаем, какая красота вырастала рядом с нами. Боже мой, я гляжу на нынешних — красота, а ведь наши девчонки разве были хуже, да они были лучше! Я ее на крыльце целовал, и вот-вот уже прощаться, уж околели оба, уж ноги как деревяшки, нет, давай еще сто раз поцелуемся.