Такую рассеянность можно было понять. Анри Мюрже, сын портного и безденежный писака, собирался покинуть эту юдоль страданий, долгов и мечтаний, где «смелые искатели приключений от зари до зари охотятся на дикого зверя, известного под названием «пятифранковая монета». Успех пьесы «Жизнь богемы» был его пропуском на правый берег Сены. Большинство его друзей простили ему сентиментальное изображение богемы. Некоторые из них даже умоляли его вычеркнуть ту последнюю, умышленно эгоистическую строчку: «О, молодость моя! Это тебя они хоронят!» Но профессиональный драматург уже превратил его небольшие рассказы в сладкую фантазию. Что-то должно было остаться от горечи и потраченного времени. Если бы «они» не похоронили его молодость, он безжалостно убил бы ее сам и сплясал бы на ее могиле.

Когда они уходили со сцены, он стиснул крошечную ручку Мими в ожидании продолжения.

Латинский квартал, 1843–1846 гг.

В те далекие дни насладиться панорамой Парижа с высоты было практически невозможно. Квартира, которую он делил с тихим, как мышь, молодым писателем из Лана, выходила окнами на Люксембургский сад. Если он высовывал голову из окна как можно дальше и поворачивал ее налево, то краем глаза замечал пятно зеленой листвы. Это была самая лучшая его квартира, чтобы назначать свидания. Они украсили ее в стиле «богемы» 1830-х гг.: несколько томов Шекспира и Виктора Гюго, фригийский колпак, алжирский кальян, череп на ручке от метлы (от брата одного друга, Шарля Тубена, который был интерном в одной из крупных больниц) и, конечно, оконный ящик с геранью, что было не только красиво, но и незаконно. (Смерть от упавшего на голову цветочного ящика всегда стояла в начале официального списка смертей от несчастного случая.) Чтобы насладиться красивым видом Парижа, они приходили к друзьям-художникам Анри, которые жили в тесных чердачных комнатах неподалеку от заставы Денфер и называли себя водохлебами. Когда погода была хорошей и запах их нищенской жизни им становился невыносим, они залезали на крышу и сидели на водосточных желобах и коньке крыши, делая наброски крыш с печными трубами и испуская из своих трубок больше дыма, чем камины внизу.

Трое из водохлебов с тех пор умерли от разных болезней, известных в целом как «нехватка денег». Когда последнего из этих троих хоронили весной 1844 г., Анри и другие, стоя на краю его могилы, обнаружили, что у них нет ни одного су, чтобы дать могильщику. «Не беда, – сказал он, – заплатите мне в следующий раз. – А затем, повернувшись к своим коллегам, добавил: – Все в порядке. Эти господа – постоянные клиенты».

Четыре раза в год, когда истекал срок аренды помещений, половина населения Парижа выходила на улицы, и начиналось массовое переселение на небольшие расстояния. Немногие владели мебелью, которая не поместилась бы в ручную тележку, и немногие были в таком восторге от своего жилища, что хотели остаться в нем больше чем на год. Переселения Анри настолько понизили его статус как жильца, что ниже уже было некуда. После своего последнего переезда он жил в отеле «Мерсиоль» рядом с церковью Сен-Сюльпис в грязной маленькой комнате на четвертом этаже («по той прекрасной причине, что там нет пятого этажа»).

Отель «Мерсиоль» был одной из тех гостиниц со скудно обставленными комнатами, куда въезжало и откуда съезжало много людей, чтобы скрыться от кредиторов, снять койку, выпить, пока позволяет щедрость друзей, так что его трудно было назвать домом. Работающие в нем девушки в поисках более подходящего занятия иногда делали обстановку в нем более приятной своей болтовней и подражанием домашней респектабельности, пока полиция не вламывалась в отель под лозунгом охраны общественной морали и не отправляла их на медицинский осмотр и регистрацию как проституток.

Несмотря на скуку, лишения и постоянную тревогу, Анри все-таки решил зарабатывать себе на жизнь пером. После смерти матери его отец повел себя как типичный буржуа, что особенно раздражало в человеке, который зарабатывал себе на хлеб, будучи портным и привратником. Он отказался финансировать карьеру сына как будущего величайшего поэта Франции. Он поднял на смех поношенную одежду Анри и предложил ему найти работу домашнего слуги. Анри был вынужден, как он выразился, «сделать свою музу проституткой». Он писал для банного журнала, который печатался на водонепроницаемой бумаге, и для двух детских журналов, редакторы которых сочли, что его сентиментальный стиль хорошо подходит их юным читателям. Он писал стихи для журнала «Паламед», который печатал шахматные задачи и давал решения в рифмованных куплетах. Под именем «Виконтесса X» он вел колонку в «Вестнике моды». («В этом сезоне все носят барвинково-синий цвет», – писал он, одетый в пальто мышино-коричневого цвета.) Он даже сочинил несколько язвительных передовиц для печатного органа гильдии своего отца «Закройщик»:

«Искусство портного – печальное выражение! Разве человек, который совершенствует свою технику наложения стежков, получает тем самым право гордо стоять рядом с нашими художниками и утверждать, когда слышит имена Давида, Жироде или Горация Верне: «Я тоже художник!»? Нет и тысячу раз нет. Ему не следует говорить так, рискуя вызвать улыбку у всех на губах».

В возрасте двадцати трех лет он понял, что его мечты о поэтической славе обратились в пыль. Самое длинное его стихотворение было написано для господина Роже, имя которого появилось на стенах и автобусах по всему Парижу. Господин Роже любил рекламировать свою продукцию в романтических стихах и платил один франк за рифмованное двустишие. Ода Анри была написана от имени графини, которая обращалась к своей подруге и могла теперь снова выйти на люди благодаря полному рту зубов из клыков гиппопотама. Это была его самая читаемая публикация:

Так как муза начала терять аппетит к таким виршам, хорошо, что ее поэт нашел другой источник доходов. Некий граф Толстой взял его к себе в качестве секретаря на небольшое, но регулярное жалованье. И хотя молодой человек часто болел и лежал без дела на больничной койке, граф Толстой счел, что благодаря близкому знакомству с политическими клубами и подпольной журналистикой в Латинском квартале Анри Мюрже являлся отличным информатором для царской шпионской сети.

К моменту свершения великого события личная жизнь Анри была в таком же плачевном состоянии. Датская «сильфида в бархате», которая проспала две ночи в его кресле, упорхнула, пожаловавшись общему другу, что он физически не амбициозен («что только показывает, какая я дура»). Тяжеловесная субретка («двести фунтов, не включая юбки») отпугнула его разговорами о свадьбах и младенцах. Поиски «узаконенной любовницы», которая выйдет за него замуж «в тринадцатом округе» – как говорили, когда в Париже их было всего двенадцать, – были долгими и бесплодными. Даже самый оригинальный его план свелся к нулю: директор приюта для девочек в Сен-Этьен-дю-Мон не получил его прошение подобрать ему жену.