которых традиционно выводили средневековые магические «искусства», а «идолопоклонники» и вовсе не упоминались в Flagellum maleficorum[639]. Для профессора из Пуатье колдовство представлялось явлением исключительно современной ему повседневной жизни. В посвящении епископу Санта Луи де Рошешуару, по просьбе которого он и написал трактат, автор сообщал, что «ненасытная чума злонамеренного колдовства распространилась ныне так, как никогда ранее во [Французском] королевстве»[640]. С дотошностью этнографа[641] Мамори описывал ставшие ему известными по собственному опыту или по свидетельствам достойных доверия очевидцев подробности конкретных maleficia, получивших хождение в Пуату в середине XV в. Он рассказывал читателям об импотенции и прочих болезнях, вызванных применением магических снадобий; о таинственном исчезновении из погребов запасов вина и молока; о внезапно приходящих грозах и ураганах, губящих урожай на полях; о некромантии и чудесных превращениях людей в волков и прочих зверей. Он приводил формулы заклинаний, позволяющих избавиться от надоедливых насекомых, и описывал различные гадательные практики[642].

Однако за этими детальными рассказами Пьер Мамори отнюдь не забывал свой главный тезис, вынесенный в пролог к трактату: множество из запретных «искусств», которым предавались его соотечественники, по его мнению, были занесены во Францию в ходе Столетней войны англичанами и/или их союзниками. К этому вопросу на страницах «Бича колдунов» он возвращался неоднократно.

Так, он подробно пересказывал историю, якобы поведанную ему настоятелем монастыря Беневента в Лимузене, которому она стала известной от одного из очевидцев событий, некоего Персевента де ла Ривьера. Во время оккупации Франции англичанами один из них пригласил этого сеньора на ужин, а когда тот явился, заявил: «Если хотите, я сделаю так, что лучшее вино из Ваших подвалов, где оно [сейчас] находится, польется [на нашем столе] без того, чтобы кто-то спускался в погреб и приносил его. Я проделаю дыру в деревянной дощечке, и вино потечет из нее». Так оно и вышло к огромному изумлению де ла Ривьера, изначально не поверившего своему хозяину. Когда же в погреба послали слугу, дабы сравнить вино из кувшина и из бочки, оно, естественно, оказалось идентичным. Аббат Беневента, которому Персевент рассказал об этом удивительном происшествии, счел англичанина колдуном, которому помогал в его фокусе дьявол, и повелел своему сеньору покаяться[643].

С превратностями Столетней войны связывал Пьер Мамори и широко распространившуюся во Франции практику ауспиций — предсказаний грядущих событий по полету птиц. Многие, писал он, верили, что сороки могут предрекать наступление армии противника: если их стая налетала на тот или иной французский город, жители знали, что нужно, собрав все свои ценные вещи, укрыться в крепости. Он и сам видел однажды такого вестника беды в небе над Буржем: сорока металась из стороны в сторону, и было совершенно неясно, что именно она предвещает. В результате кто-то из собравшихся предположил, что город все же будет захвачен и разорен англичанами, как и произошло в тот же день. Однако, справедливо заключал Мамори, сложно оказалось понять, было ли поведение птицы добрым знаком для жителей или же она являлась посланником демонических сил[644].

Не менее популярными, чем ауспиции, с началом военных действий во Франции стали и обращения к колдунам и ведьмам, якобы способным при помощи заклятий и заговоров исцелять солдат или их боевых коней от ран, полученных в сражении[645]. Впрочем, как свидетельствуют архивы королевской канцелярии, далеко не всегда подобное «лечение» оказывалось успешным: неудачливых приспешников дьявола арестовывали, приговаривали к смертной казни, и они вынуждены были обращаться за помилованием. Именно так произошло в 1387 г. с некой Масе Валетт, которая настаивала в своем обращении к королю, что смерть якобы убитого ею Тено Невё наступила отнюдь не в результате ее «врачебного» вмешательства[646]. Погибший, получивший удар ножом в военной стычке, обратился к Масе за помощью, и она попыталась облегчить его страдания, однако использовала для этого «только заговоры, но никакой медицины или [другого] лечения»[647]. Иными словами, она не изготовила для него специального зелья, и то, что Тено умер от полученного ранения через два с половиной месяца, по мнению просительницы, вовсе не было связано с ее действиями, а потому сам факт колдовства в ее случае не мог рассматриваться как реально имевший место.

В 1446 г. королевское прощение было даровано Этьену де Фонтане, также признанному виновным в том, что его врачевание не принесло желанного результата. Как сообщалось в письме о помиловании, «подобными снадобьями и заговорами нельзя вылечить никого, и об этом известно абсолютно всем в Лионе [и его окрестностях]»[648]. Похожая история повторилась и в 1458 г., когда колдун Жан Пейнно оказался помилован, несмотря на то, что пытался излечить от полученных ран английского пленника по имени Гийом при помощи заговоров[649]. Лучник скончался через 11 дней, однако королевские чиновники полностью оправдали просителя на том основании, что помимо слов он не использовал в своей врачебной практике ничего недозволенного. Зная, возможно, о подобных судебных казусах, Пьер Мамори, тем не менее, уверял своих читателей в том, что обращение к ведьмам и колдунам в военное время считалось во Франции более действенным средством, нежели вмешательство хирургов[650].

Впрочем, многие из описанных в Flagellum maleficorum разновидностей колдовства имели, скорее, книжное происхождение и не отсылали к реальным событиям. Так, история с вином, свободно перемещавшимся в пространстве, из рассказа Персевента де ла Ривьера в действительности представляла собой классический поучительный «пример». Именно в этом качестве она использовалась уже в сочинениях ранних средневековых теологов, например, у Ноткера Заики (840–912), бенедиктинца из Санкт-Галленского монастыря, или у Гийома Овернского (1190–1249), советника и духовника французского короля Людовика IX Святого[651]. Подробный рассказ о бочках в монастырском подвале, которые как по волшебству то наполнялись вином, то пустели, присутствовал и в «Императорских досугах» (Otia imperialia) — сборнике различных курьезов, составленном Гервасием Тильберийским (ок. 1150–1222/1235) для императора Оттона IV Брауншвейгского (1175/1176–1218): это удивительное событие автор также связывал с происками местных ведьм[652]. Около 1320 г. «Досуги» были переведены с латыни Жаном де Винье[653], и можно предположить, что Пьер Мамори знал этот текст, хотя прямо на него не ссылался. Во всяком случае в материалах французской судебной практики данный мотив не упоминался — в отличие от ведовских процессов, имевших место в альпийском регионе[654]. Тем не менее, ни в одном из этих источников речь не шла о пагубном влиянии иностранцев на местное население, и, похоже, наш автор, живописуя безобразное поведение англичан во Франции, сознательно не обращался к трудам предшественников, хотя во