— Давай не будем говорить о том, какие фантазии приходят тебе в голову, когда ты в лихорадке. Я бы хотела услышать о том, как вы жили, когда ты была здорова.

— Я думаю, что была еще здорова, когда мама умерла, но с тех пор я никогда не чувствовала себя достаточно сильной. Я начала работать в чесальном цехе, пух попал в мои легкие и отравил меня.

— Пух? — переспросила Маргарет.

— Пух, — повторила Бесси, — маленькие волокна хлопка. Когда его расчесывают, они летают в воздухе, будто мелкая белая пыль. Говорят, он оседает на легких и сжимает их. Почти все, кто работает в чесальном цехе, чахнут, кашляют и плюют кровью, потому что они отравлены пухом.

— Но разве им нельзя помочь? — спросила Маргарет.

— Откуда мне знать? Иногда в чесальных цехах ставят такое большое колесо, оно крутится, от него начинается сквозняк и выгоняет пыль. Но колесо стоит очень дорого, пятьсот или шестьсот фунтов, и не приносит выгоды. Поэтому только несколько хозяев поставили его. И я слышала, будто многим не нравится работать там, где стоит это колесо, потому что из-за него они сильнее чувствуют голод, ведь они уже привыкли глотать пух, а теперь обходятся без него, и еще, если нет колеса, им больше платят. Поэтому колесо не нравится ни хозяевам, ни рабочим. Но я знаю, что хотела бы работать в том месте, где стоит колесо.

— Твой отец знал об этом? — спросила Маргарет.

— Да! И он очень сожалел. Но наша фабрика была самой лучшей, там работали хорошие люди, а отец боялся отпустить меня в незнакомое место. Многие тогда называли меня красивой, хотя теперь вам бы это и в голову не пришло. Мне не нравилось, когда обо мне слишком пеклись, а мама все твердила, что Мэри нужно учиться, а отец все покупал книги и ходил на разные лекции. Нужно было много денег, поэтому я просто работала, и теперь, в этой жизни, я никогда не избавлюсь от этого непрерывного шума в ушах и пуха в горле. Вот и все.

— Сколько тебе лет? — спросила Маргарет.

— В июле будет девятнадцать.

«И мне тоже девятнадцать», — подумала Маргарет, грустно глядя на Бесси, — контраст между ними был слишком очевиден. С минуту или две она не могла говорить, пытаясь справиться с подступившими слезами.

— И еще я хотела сказать о Мэри, — продолжала Бесси. — Я хотела попросить вас быть ей другом. Ей семнадцать, и она — последняя в нашей семье. И я не хочу, чтобы она пошла на фабрику, и еще я думаю, что она не подходит для такой работы.

— Но она не смогла бы… — Маргарет бессознательно взглянула на грязные углы комнаты. — Она едва ли могла бы работать служанкой, не правда ли? У нас есть одна преданная служанка, почти друг, ей требуется помощь, но она очень требовательная, и было бы несправедливо нанять ей помощницу, которая только раздражала бы ее.

— Да, я понимаю. Вы правы. Наша Мэри — хорошая девушка, но кто учил ее помогать по дому? Матери не было, я работала на фабрике и совсем ей не помогала, а только ругала за то, что она все делает плохо, потому что не знает, как нужно делать. Но если бы она могла жить у вас, несмотря на все ее недостатки…

— Но даже если она не сможет работать у нас как служанка, я постараюсь всегда быть для нее другом ради тебя, Бесси. А теперь я должна идти. Я приду снова, как только смогу. Но если я не приду завтра, или на следующий день, или даже через неделю, или через две недели, не думай, что я забыла тебя. Я могу быть занята.

— Я буду знать, что вы не забудете обо мне. Я не буду опять сомневаться в вас. Но помните, что через неделю или две я могу умереть и меня похоронят.

— Я приду, как только смогу, Бесси, — сказала Маргарет, крепко пожимая ей руку. — Но ты сообщишь мне, если тебе станет хуже.

— Да, конечно, — ответила Бесси, пожимая ей руку в ответ.

В последние дни миссис Хейл чувствовала себя все хуже и хуже. Почти год прошел со дня свадьбы Эдит, и, вспоминая скопившиеся за год беды и трудности, Маргарет удивилась, как они смогли их вынести. Если бы она могла предвидеть то, что случилось, она убежала бы и спряталась от грядущих событий. И все же дни шли за днями, и каждый из дней был чуть лучше предыдущего — среди всех горестей проблескивали маленькие яркие искры нежданной радости. Год назад, когда Маргарет вернулась в Хелстон и впервые стала замечать склонность матери к постоянным жалобам и недовольству судьбой, она бы горько застонала при одной мысли о том, что мать может всерьез заболеть и им придется бороться за ее здоровье в незнакомом шумном и деловитом городе, лишив себя привычных удобств деревенской жизни. Но с появлением более серьезной и объективной причины для жалоб миссис Хейл стала проявлять терпение. Она была столь же нежной и спокойной, испытывая телесные страдания, сколь беспокойной и подавленной была когда-то, не имея истинной причины для печали. Мистер Хейл что-то предчувствовал, но, как свойственно мужчинам его склада, закрывал глаза на явные признаки грядущего несчастья. Однако он был более раздражен, чем обычно, и Маргарет, как его дочь, знала, что в этом выражается его беспокойство.

— В самом деле, Маргарет, ты становишься слишком впечатлительной! Клянусь, я бы первым забил тревогу, если бы твоя мама по-настоящему заболела. Мы всегда замечали, когда в Хелстоне у нее болела голова, даже если она не говорила нам об этом. Она выглядит очень бледной, когда болеет. А сейчас у нее здоровый румянец на щеках, такой же, как и тогда, когда я впервые познакомился с ней.

— Но, папа, — возразила Маргарет нерешительно, — ты знаешь, я думаю, это лихорадочный румянец.

— Чепуха, Маргарет. Говорю тебе, ты слишком впечатлительная. Я считаю, что это ты не очень хорошо себя чувствуешь. Пошли завтра за доктором для себя. А потом, если это успокоит тебя, он может осмотреть твою маму.

— Спасибо, милый папа. Это правда успокоит меня. — И она подошла к нему, чтобы поцеловать.

Но мистер Хейл отстранил ее нежно, но молча, словно она рассердила его своими предположениями, от которых он был бы рад побыстрее избавиться, так же как и от ее присутствия. Он беспокойно заходил по комнате.

— Бедная Мария! — произнес он, будто бы разговаривая с самим собой. — Если бы каждый мог поступать правильно, не жертвуя другими… Я буду ненавидеть этот город и себя тоже, если она… Прошу, Маргарет, скажи, твоя мама часто говорит с тобой о Хелстоне?

— Нет, папа, — ответила Маргарет печально.

— Ты же понимаешь, она не может не огорчаться из-за него, да? Я всегда был уверен, что твоя мама такая простая и искренняя, что я знаю все ее маленькие обиды. Она никогда бы не стала скрывать ничего серьезного, угрожающего ее здоровью, от меня, не так ли, Маргарет? Я вполне уверен, что не стала бы. Поэтому не позволяй мне верить в эти твои глупые, нездоровые фантазии. Подойди поцелуй меня и иди спать.

Но она слышала, как он ходит по кабинету («бегает, как енот», как говорили они с Эдит в детстве), и, хотя была сильно утомлена, еще очень долго лежала в постели без сна, прислушиваясь к его шагам.