Она бросила трубку и, когда мгновение спустя раздался звонок, не подошла к телефону; он позвонил еще десяток раз и умолк.

Ей почудился плач Бобби, и она быстро поднялась наверх проверить, но, кажется, он спал спокойно. Она бережно подоткнула одеяло и положила плюшевого мишку поближе к его голове, просто на всякий случай.

Спустившись вниз, она долго ходила по гостиной, стискивая руки, вновь и вновь перебирая в голове то, что хотела бы еще высказать Джорджу; постепенно возбуждение ее улеглось, и она тихо села в кресло.

Скоро ее мысли вернулись к фавну: интересно, как он смотрится сейчас? Иногда, если посмотреть на скульптуру при искусственном освещении после целого дня работы над ней, можно увидеть в ней что-то новое.

Полная луна освещала путь к амбару, и, когда она оказалась внутри, серовато-голубого сияния, проникавшего через фонарь, было достаточно, чтобы различить силуэт фавна. Он выглядел неплохо. Она включила свет и, как только мгновенное ослепление прошло, застыла на месте и долгую минуту стояла, кусая губы, смиряясь с разочарованием: все, что она сделала сегодня, никуда не годилось.

Но потом, отступив назад на несколько шагов и окинув фигуру прищуренным взглядом, заметила в ней кое-что обнадеживающее и вздохнула с облегчением. Она понимала, что это не более чем намек, но если завтрашний день будет удачным, то все может еще получиться.

Она взглянула на другие скульптуры: не требуют ли и они доработки, но скоро была вынуждена покинуть студию, потому что ей все чудился Харви Спенглер, стоящий рядом в своем мятом габардиновом костюме и с кошмарной сигарой, говоря: «Ты знаешь, насколько я разбираюсь в искусстве, Алиса».

Вместо того чтобы возвратиться в дом, она пошла в поле за амбаром — хотелось уйти как можно дальше от мыслей о Харви Спенглере, о девчонке Манчини, о Джордже и даже о Бобби.

И только лишь дойдя до высокой, спутанной ветром травы на склоне холма и остановившись, она снова заплакала, но теперь слезы не несли облегчения. Одно звучало в голове: строки другого стихотворения, любимого Уиллардом Слейдом:

В печальном сердце Руфи, в тяжкий час,

Когда в чужих полях брела она,

Все та же песнь лилась проникновенно…[26]

Да, конечно, она тосковала по дому; но это не имело отношения к Нью-Рошеллу, или Нью-Йорку, или Кливленду, или Цинциннати, и уж точно не к Парижу. Она тосковала по Плейнвиллю, штат Индиана, по умершим матери и отцу, и всем ее сестрам — даже по Эве, — и утраченным чистым временам, когда всякому было известно, что она любимица семьи.

После Вефиля были три года мучительных и безнадежных попыток прижиться в Гринич-Виллидж. Каждый год они переезжали на очередную квартиру-студию: Алиса все искала новые возможности для карьеры, и лишь к концу третьего года, с появлением Стерлинга Нельсона, она избавилась от одиночества.

Никогда, даже в самых отчаянных мечтах, ей не грезилось, что судьба может подарить ей мужчину, подобного Стерлингу Нельсону. Больше того, она давно примирилась с мыслью, что ей больше вообще не встретить мужчину, не завязать сколь-нибудь надежных, прочных отношений, что, вероятно, придется доживать жизнь холостячкой, или, как говорила Натали Кроуфорд, наслаждаясь «счастьем одиночества».

Натали была ее соседкой на Чарльз-стрит, дважды разведенная, бездетная женщина, работавшая на какой-то должности в рекламном агентстве. Она жгла благовония у себя в квартире, верила в спиритическую планшетку, обожала употреблять словечки вроде «simpatico»[27]и имела обыкновение отдыхать от собственного счастья одиночества в компании любого мужчины, которого удавалось заполучить. Алисе она не очень нравилась, по крайней мере она не во всем ее одобряла, но за отсутствием других подруг приходилось мириться хотя бы с такой — проводить массу времени с ней, бывать на ее безумных вечеринках и даже занимать немного денег, когда не хватало уплатить за квартиру.

Ирония была в том, что именно на одной из вечеринок у Натали Кроуфорд ей случилось встретить Стерлинга Нельсона. Он был совершенно не похож на большинство мужчин, знакомых Натали, — мужчин, которые пили без меры и находили развлечение в грубых выходках или бурных ссорах. Он был высок, уверен в себе, аристократичен, с легкой сединой на висках и маленькими усиками; он стоял, спокойно разговаривая, в небольшой группе привлекательных людей, которых она никогда прежде не видела у Натали и которые держались особняком, не присоединяясь к главному веселью, и, едва она увидела его, ей страстно захотелось пробраться сквозь весь шум и сигаретный дым поближе к нему, коснуться рукава его солидного костюма (одет он был со вкусом: в твидовую пару, которая могла прибыть сюда только прямиком из Англии) и дать ему понять, что она тоже не такая, как остальные.

Но жуткий тип по имени Майк Дрисколл, которого недавно вытурили с работы в издательстве, оттеснил ее в угол и потребовал сказать, как она относится к КПП.[28]Едва ей удалось вырваться, как Пол и Мэри Энгстрем втянули ее в свою пьяную перепалку.

— Уж если на то пошло, знаешь, кто ты есть? — вопрошал Пол жену, которая содержала его уже почти год после того, как он потерял работу в нью-йоркской «Сан». — Я серьезно, знаешь, кто ты есть? Могу сказать.

— Как он смеет оскорблять меня, а, Алиса? — возмущалась Мэри. — С какой такой стати!

— Слушай, черт тебя дери! Знаешь, кто ты? Поганая сопливая еврейская сучка, вот кто.

И в этот момент она услышала за спиной голос Натали:

— Идите сюда. Хочу познакомить вас с этими милыми людьми. Пол и Мэри Энгстрем, Алиса Прентис — Стерлинг Нельсон.

Меньше всего она ожидала, что первые же его слова, обращенные к ней, окажутся столь приятными и воодушевляющими:

— Я слышал, вы художник.

До конца вечера она не разговаривала ни с кем, кроме него, и Нельсон только с ней. Он и впрямь был англичанином, и из его спокойного, сдержанного разговора она узнала о нем кое-что еще: он находился в Нью-Йорке в качестве представителя британской компании, занимавшейся экспортом, — бизнесмен, слишком утонченный, чтобы серьезно воспринимать свой бизнес, любитель искусства и, несомненно, объехал весь мир. (Только позже она узнала еще более впечатляющие подробности: что в войну он был командиром подлодки и имеет боевые награды, а после войны занимал важные должности в колониальной администрации в странах вроде Бирмы.)

Беда в том, что она не могла ни придержать язык, ни контролировать себя. Не в силах ничего поделать с собой, она только слушала, как несет всякую претенциозную чепуху, а его вежливое, слегка влажное от пота лицо продолжало кивать и улыбаться, и комната смутно, до головокружения, плыла вокруг них. Она знала одно: если перестанет говорить, он может уйти, и начала бояться, что, если остановится, он заметит, что и платье на ней не новое и не особо чистое, и, в чем она почти уверена, под мышками у нее влажные пятна от пота, и волосы требуют расчески, и помада на губах второпях наложена не слишком аккуратно. Ей хотелось укрыться в ванной комнате Натали и привести себя в порядок перед зеркалом, успокоиться, но была ужасная вероятность, что, когда вернется, его уже не будет; так что ничего не оставалось, как стоять, стискивая бокал в горячих, липких ладонях, и продолжать, продолжать говорить. Потом вдруг те, с кем он пришел, стали разбирать пальто, готовясь прощаться, и он сердечно извинился и ушел. Только когда за ним закрылась дверь, Натали Кроуфорд сквозь сигаретный дым налетела на нее с вопросом: