Естественно задаться вопросом, откуда организаторы этих колоссальных игр брали бойцов. Судя по свидетельствам, источники были самые разные. В гладиаторы попадали пленники, преступники (после 100 года н. э.) – либо приговоренные к смерти на арене, либо выведенные на нее по указу императора. Последнее часто происходило при таких императорах, как садист Калигула и его преемник Клавдий (Дион, 69, 10; Светоний. Калигула, 35; Клавдий, 14). Кроме того, в гладиаторы отдавали рабов: друг Цицерона Аттик приобрел группу таких бойцов. Наконец, многие по той или иной причине добровольно записывались в гладиаторы. Поэт времен Тиберия говорит, что эти люди продавались, чтобы погибнуть на арене, и, даже если не было войны, сами становились своими врагами.

Только сильнейшие побудительные мотивы могли заставить человека по своей воле избрать такой образ жизни. Поступавшие в гладиаторы давали клятву «позволять сечь себя розгами, жечь огнем, убивать железом». Гладиаторы жили в специальных казармах, подобных тем, что раскопаны в Помпеях. Старейшие казармы, о которых нам известно, построены в конце II века до н. э., казармы в Капуе относятся к 63 году до н. э., а самыми крупными из них были те, что пристроены к амфитеатру Флавиев в Риме. Жизнь в этих казармах была такая же, как смерть, поджидавшая впереди – тяжелая, грубая и жестокая. Дисциплина поддерживалась розгами, раскаленными клеймами и кандалами. Успешные побеги были редки; поэтому не следует удивляться распространенности самоубийств среди не совсем очерствелых людей, принужденных к такой жизни. Иногда раба, попавшего в немилость, скажем, если он пытался бежать и был пойман, продавали тренеру гладиаторов (ланисте) или в гладиаторскую школу. Курьезный случай такого рода упоминается у Светония («Вителлий», 12). Вителлий влюбился в раба по имени Азиатик, которого «опозорил взаимным развратом». Однако со временем Азиатику это надоело (возможно, потому, что им двигали иные сексуальные побуждения), и он сбежал от своего любовника. Вителлий поймал его «и снова взял в любимчики; потом, измучась его строптивостью и вороватостью, продал его бродячим гладиаторам». Но затем он похитил у них Азиатика и дал ему вольную, «а в первый же день своего правления за ужином пожаловал ему золотые перстни».

Живое описание гладиаторских игр мы находим у Сенеки («Письма к Луцилию», 7): «Случайно попал я на полуденное представление, надеясь отдохнуть и ожидая игр и острот – того, на чем взгляд человека успокаивается после вида человеческой крови. Какое там! Все прежнее было не боем, а сплошным милосердием, зато теперь – шутки в сторону – пошла настоящая резня! Прикрываться нечем, все тело подставлено под удар, ни разу ничья рука не поднялась понапрасну. И большинство предпочитает это обычным парам и самым любимым бойцам! А почему бы и нет? Ведь нет ни шлема, ни щита, чтобы отразить меч! Зачем доспехи? Зачем приемы? Все это лишь оттягивает миг смерти. Утром люди отданы на растерзание львам и медведям, в полдень – зрителям. Это они велят убившим идти под удар тех, кто их убьет, а победителей щадят лишь для новой бойни. Для сражающихся нет иного выхода, кроме смерти. В дело пускают огонь и железо, и так покуда не опустеет арена. «Но он занимался разбоем, убил человека». – «Кто убил, сам заслужил того же. Но ты, несчастный, за какую вину должен смотреть на это?» – «Режь, бей, жги! Почему он так робко бежит на клинок? Почему так несмело убивает? Почему так неохотно умирает?» – «Бичи гонят их на меч, чтобы грудью, голой грудью встречали противники удар. В представлении перерыв? Так пусть тем временем убивают людей, лишь бы что-нибудь происходило. Как вы не понимаете, что дурные примеры оборачиваются против тех, кто их подает?»

Яркая картина, нарисованная Сенекой, понятна без дальнейших разъяснений. В ней изображается промежуток между состязаниями тренированных бойцов (которые не всегда заканчивались смертью). Но чем занять этот промежуток? В истинно римском стиле было отправить осужденных преступников сражаться друг с другом без каких-либо доспехов, пока они не перебьют друг друга. В сущности, это был смертельный бой без всяких правил, что, с горечью подчеркивает Сенека, публике нравилось даже больше, чем правильные сражения тренированных гладиаторов.

Зададимся еще одним вопросом. Рим – родина многих людей утонченного и философского духа, таких, как Цицерон, Тацит и Сенека. Неужели никто из них не возвысил голос против этой страсти к садистским усладам? Любой исследователь, разделяющий наше мнение о том, что садизм лежал в основе римского характера, не удивится, обнаружив, что даже лучшие уроженцы этого народа в целом не восставали против гладиаторских игрищ. В имперскую эпоху общество относилось к гладиаторским боям так же, как сейчас мы относимся к боксу или кино. Глубинные причины для получения удовольствия от подобных зрелищ какими были тогда, такими остались и сейчас. Известно, что римские дети играли в гладиаторов; младшее поколение живо интересовалось самыми известными местными бойцами; философ Эпиктет предупреждал своих слушателей не поддаваться досадной привычке сплетничать о гладиаторских играх, а Гораций знал, что это – излюбленная тема для праздного разговора. Широкая публика – и женщины не в последнюю очередь – преклонялась перед знаменитыми гладиаторами, как мы – перед знаменитыми актерами и певцами. На стенах Помпей найдены надписи, в которых гладиатора-фракийца называют suspirium et decus puellarum («надеждой и усладой девушек») или medicus puparum («врачом, исцеляющим девиц»). Даже важные придворные дамы иногда заводили романы с гладиаторами. В подобном проступке обвиняли Фаустину, жену Марка Аврелия, а отцом ее жестокого сына Коммода называли одного из гладиаторов (Юлий Капитолин. Марк Антонин Философ, 19). Выдающиеся гладиаторы становились героями многих стихотворений (Марциал, v, 24), а их портреты изображались на светильниках, блюдах и вазах.

Но мнение образованных людей по этому предмету для современных умов кажется совершенно непостижимым. Цицерон говорит («Тускуланские беседы», ii, 17): «Многие люди склонны полагать, что гладиаторские игры жестоки и негуманны – может быть, вполне справедливо, при нынешнем состоянии дел. Однако в те дни, когда преступники с мечом в руке защищали свою жизнь, новые аргументы против боли и смерти могли узнать наши уши – но не наши глаза». А в письме он пишет: «Какое удовольствие образованный человек может получить, созерцая, как сильный зверь разрывает слабого человека, или же благородное животное пронзают копьем?» Итак, Цицерон не любит гибель преступников от клыков и когтей диких зверей лишь потому, что она доставляет мало удовольствия. А Тацит – гуманный человек, свободный от предрассудков своего времени, – не может понять отвращения, которое гладиаторские игры возбуждали в Тиберии, императоре, о котором он пишет столь предубежденно и однобоко. Он говорит («Анналы», i, 76): «Распоряжаясь на гладиаторских играх, даваемых им от имени его брата Германика и своего собственного, Друз [сын Тиберия] слишком открыто наслаждался при виде крови, хотя и низменной; это ужаснуло, как говорили, простой народ и вынудило отца выразить ему свое порицание. Почему Тиберий воздержался от этого зрелища, объясняли по-разному: одни – тем, что сборища внушали ему отвращение, некоторые – прирожденной его угрюмостью и боязнью сравнения с Августом, который на таких представлениях неизменно выказывал снисходительность и благожелательность. Не думаю, чтобы он умышленно предоставил сыну возможность обнаружить перед всеми свою жестокость и навлечь на себя неприязнь народа, хотя было высказано и это мнение».