Шрифт:
Интервал:
Закладка:
«Мне на плечи кидается век-волкодав, но не волк я по крови моей. Запихни меня лучше, как шапку, в рукав жаркой шубы сибирских степей».
Больше ничего он не вспомнил, только этот отрывок.
Отдали роман издателю — и Максим вдруг словно отгородился от всего. И от нее тоже.
Наташа, пусть и не сразу, поняла — до него окончательно дошел смысл результатов эксперимента. Он, Максим Горетовский, — не он, а копия. Настоящий Максим Горетовский мертв. И, вероятно, похоронен. И тлеет. Или обратился в пепел — если кремирован.
Ты это ты, отчаянно доказывала Наташа. Твое сознание — это твое сознание, оно неизменно, и твоя память — это твоя память, она уникальна. Ты, твое тело, твой ум, твоя душа — настоящие, и я люблю тебя, тебя, а не какой-то неведомый оригинал, ты нужен мне, а я нужна тебе, разве не так?
Мне уже некуда возвращаться, твердил он в ответ, я мертв там, неужели ты не понимаешь? Не пропал бесследно, а просто мертв, ко мне там на могилу ходят, если еще не позабыли, а хорошо бы. А тут я вообще неизвестно кто, игра природы, ничей сын, ничей муж, ничей отец, призрак, и на хрена я тебе нужен, не ври!
И пил, пил. Много пил. И замыкался в себе.
Случались просветления. Максим бросался к ней, и каялся, и приникал — так он сам, виновато ёрничая, называл это, — приникал к единственному источнику своей выморочной жизни, и они самозабвенно любили друг друга, но любовь все больше пропитывалась горечью. А потом он снова уходил в себя.
А Румянцев, единственный, кто мог бы поставить Максиму мозги на место, все не возвращался с «Князя Гагарина». Позже выяснилось, что профессор нашел в своих головоломных уравнениях какие-то детали, позволявшие надеяться на возможность перехода объекта в соседнее пространство оригиналом, а не копией. Тогда, если бы переход удался, Максима не пришлось хоронить здесь. Он просто исчез бы отсюда. Наташе казалось, что так ей было бы легче расставаться…
Впрочем, Румянцев занимался этим вовсе не из сентиментальных побуждений, он-то, рациональный ум, никакой принципиальной разницы не видел. Просто увлекся. Ученый, что уж там…
А Устинов, который мог бы в своей грубоватой манере отвлечь Максима от рефлексии, вдруг проникся идеями Джека Макмиллана, и метался между Верхней Мещорой и Первым Поселением, и непонятно было — действительно проникся или выполняет какое-то уж совсем тайное поручение Чернышева.
А «Век-волкодав» покатился по Империи, потом по Европе и Америке, спрос зашкаливал, потребовались дополнительные тиражи, кинокомпании Ялты и Голливуда сошлись в схватке за права экранизации… И, неожиданно для Наташи, возникли, сперва в Москве, затем в Петербурге, а дальше — по всей России — общественные движения, использовавшие роман в каких-то своих странных целях. В основном эти движения исповедовали почему-то идеи анархизма…
А потом Империю сотряс мощный политический кризис.
Началось с серии бессмысленных террористических актов, ответственность за которые взяли на себя неведомо откуда возникшие в стране организации исламистов-фундаменталистов. Продолжилось безобразными беспорядками в Крыму, где сепаратисты едва не разгромили Ливадийский дворец. Пришлось использовать полицию специального назначения…
Затем, на этот раз сперва в Петербурге, а уж потом в Москве, а за ней в Варшаве и Гельсингфорсе, вспыхнули массовые бунты молодежи. Лозунги особой глубиной не отличались — «Надоело!», «Построим новый мир!» и даже «Пошли бы вы все!», — но мощь волнений пугала. Разгромленные кварталы, сожженные автомобили, избитые полицейские…
Докатилось даже до тихой Верхней Мещоры. Правда, только краешком, и быстро закончилось. Но дорогой ценой: в стычке с ополоумевшими гимназистами нелепо — от попавшего в висок камня — погиб городовой Афанасий Ефремов. После этого в городе стало тихо…
А в столицах безумие все разрасталось.
Максим только кривил губы — «У нас такое в шестьдесят восьмом было. То есть не у нас, конечно, а в Париже. Да ну, ерунда, перебесятся и успокоятся…», — но правительство не справлялось, и граф Чернышев ввел в стране чрезвычайное положение. На улицы вышли войска.
Далее, как в сумасшедшие двадцатые, отчаянно залихорадило биржу. Последовала череда громких банкротств, сначала в России, затем в Европе и Америке.
И, наконец, в довершение всего выяснилось, что полковник Михаил Чернышев, старший сын премьера, блестящий командир Отдельного Е.И.В. гвардейского Гатчинского самокатного батальона, — давний морфинист, и уже много лет замешан в не вполне ясных, но совершенно нереспектабельных связях с миром Среднего Востока.
Премьер немедленно покинул Мариинский дворец — присутствие журналистов всячески приветствовалось, — но, прежде чем подать в отставку, издал, как Верховный Главнокомандующий, приказ, ставший вскоре знаменитым под названием Приказа об Умиротворении. Через неделю, после точного исполнения всех предписанных приказом жестких мер, граф Чернышев сложил с себя все полномочия.
Император объявил о досрочных выборах в Думу. Демократы-солидаристы одержали на них безоговорочную победу; правительство Российской империи впервые возглавила женщина — яркая и циничная Ольга Жданóвская.
Продолжать работы по проекту «Игла» стало невозможно. Удалось лишь сохранить все в секрете — материалы легли в личный архив императора. На большее Владимир Кириллович так и не решился…
«Уроды, — прокомментировал тогда ситуацию Максим. — Все уроды. А я так и так уйду. На дуб залезу и уйду. — Он неприятно засмеялся и добавил: — Вот дома-то удивятся: ожил покойничек!»
«А надо? Обязательно уходить?» — спросила Наташа.
Впервые за все годы она задала этот вопрос. Напрасно задала… Максим вспылил, наговорил Бог знает чего, напился в одиночку — Наташа его никогда таким не видела, — а наутро сел в машину и уехал, не сказав ни слова.
Вернулся через два дня, мрачный и виноватый. И опять пошло по-старому: долгое отчуждение, короткое сближение, яростная любовь, снова отчуждение…
Но так, как сейчас, он не уходил еще ни разу. Десять дней… здесь, в городе, в заведении Маман, не скрываясь… не отвечая на звонки…
Одно только и можно придумать — сидеть дома и ждать, что вернется. А дальше?
Господи, вразуми, отчаянно повторила Наташа про себя.
Зазвонил телефон. Она кинулась к трубке. Определился незнакомый номер.
— Слушаю, — тускло, не в силах скрыть разочарования, произнесла Наташа.
— Госпожа Извекова? — спросил ласковый женский голос. — Прошу вас, не волнуйтесь. Господин Горетовский у нас, во Второй Нижнемещорской больнице, после аварии. Ничего опасного, ушибы и средней тяжести сотрясение. Ну, и общий шок, разумеется. Собственно, это он просил телефонировать вам, ему покамест трудно говорить самому. Но тревожиться не следует. Три — четыре дня проведет
