совершеннолетия, – разрушены чудовищными ударами войны, нацистской оккупацией, советским господством (что помешало Гомбровичу вернуться на родину) и этосом потребительства, который утвердился после 1989 года. Столь же старомодным выглядит сегодня его предположение, будто взрослые всегда утверждают, что достигли зрелости:

В отношениях с другими нам хочется быть культурными, возвышенными, зрелыми, поэтому мы прибегаем к языку зрелости и говорим, к примеру, о «красоте», «благости», «истине»… Но наедине с собой, в своем внутреннем мире, мы не ощущаем ничего, кроме несообразности, незрелости…

Эта декларация будто звучит из другого мира. Насколько же маловероятно, чтобы сегодня, скрывая какие бы то ни было недостатки, люди рассуждали в столь отвлеченных категориях, как «красота», «благость» или «истина». Европейские идеалы зрелости, культуры, мудрости неуклонно уступают место торжеству «вечной молодости» в американском стиле. Дискредитация литературы и других проявлений «высокой» культуры как элитарной или нежизненной служит краеугольным камнем новой культуры, ведомой ценностями развлечений. Откровенность в отношении собственных сексуальных желаний стала рутинным, если не обязательным, вкладом в общественные развлечения. Всякий, кто теперь утверждает, что любит «неполноценность», обязан сказать, что неполноценность – это в действительности превосходство. Вряд ли устоявшиеся мнения, против которых выступал Гомбрович, по-прежнему представляют большую ценность.

Может ли Фердидурка всё еще оскорблять? Всё еще казаться возмутительной? Вряд ли, если исключить едкое женоненавистничество романа. Представляется ли книга по-прежнему экстравагантной, блестящей, тревожной, отважной, смешной… восхитительной? Да.

Ревностный распорядитель собственной легенды, Гомбрович говорил правду и одновременно лукавил, утверждая, что успешно избежал всех форм величия. Ибо что бы он ни думал и какими бы ни хотел представить нам свои мысли, создание шедевра влечет за собой неизбежные последствия и, в конечном итоге, признание. В конце 1950-х Фердидурку наконец перевели (благодаря меценатам) на французский язык, и Гомбровича «открыли». Такого успеха можно было только желать – последовал триумф над противниками и недоброжелателями, реальными и воображаемыми. Но писатель, который советовал читателям избегать всякого самовыражения, остерегаться любых убеждений и недоверчиво относиться к собственным чувствам – то есть прежде всего не отождествлять себя с тем, что их якобы определяет, – вряд ли мог не настаивать на том, что он, Гомбрович, не есть эта книга. Действительно, он должен был ей уступить. «Произведение, преобразованное в культуру, парило в небе, тогда как я летел эшелоном ниже». Подобно огромной заднице в конце романа, сопровождающей в вышине безразличного героя, летящего обратно в нормальный мир, Фердидурка вознеслась в литературные эмпиреи. Да здравствует ее возвышенное стремление осмеять все попытки «нормализовать» желание… да здравствует дух великой литературы.

2000

Педро Парамо

«В Комалу я отправился, когда узнал, что там живет мой отец, некий Педро Парамо. Сказала мне про это мать. И я обещал ей, что после ее смерти тотчас пущусь в дорогу и разыщу его. Я сжал ее руки, подтверждая нерушимость данного мною слова. Она умирала, и я готов был обещать ей всё что угодно»[12]. Уже с первых фраз Педро Парамо Хуана Рульфо, как и с начала новеллы Генриха фон Клейста Михаэль Кольхаас или романа Йозефа Рота Марш Радецкого, мы осознаем, что находимся в обществе замечательного рассказчика. Фразы колдовской лаконичности и прямоты, затягивающие читателя в книгу, сверкают великолепной законченностью, будто начало старой сказки.

Однако ясный, прозрачный стиль начальных страниц романа – это лишь первый шаг. В действительности Педро Парамо – повесть неизмеримо более сложная, чем кажется вначале. Предпосылка книги – умирающая мать, отправляющая сына в мир, на поиски его отца, – сменяется адским многоголосием. Повествование разворачивается в двух мирах: в Комале настоящего, куда направляется Хуан Пресиадо, и в Комале прошлого, что есть деревня воспоминаний его матери и молодости Педро Парамо. Повествование мечется между первым и третьим лицами, настоящим и прошлым. (Великие истории не просто излагаются в прошедшем времени, они – о прошлом.) Комала прошлого – это деревня живых. Комала настоящего населена мертвецами, и встречается прибывший в деревню Хуан Пресиадо только с призраками. На испанском páramo означает пустошь, бесплодную землю. Мертв не только отец, которого он ищет, но и все остальные в деревне. Будучи мертвы, они не в силах выразить ничего, кроме своей сущности.

«В моей жизни много молчания, – сказал однажды Рульфо. – Так же и в моих сочинениях».

Рульфо говорил, что долгие годы носил в себе Педро Парамо, прежде чем понял, как написать книгу. Он исписывал сотни страниц, затем уничтожал написанное; однажды он назвал свой роман упражнением в удалении. «Практика создания рассказов дисциплинировала меня и заставила понять, что необходимо исчезнуть и позволить своим буквам говорить, как заблагорассудится, что, может показаться, привело к нехватке структурированности. В действительности, однако, в Педро Парамо существует структура, однако эта структура соткана из молчания, из повисших нитей, вырезанных сцен, в которых всё происходит параллельно во времени, которое есть не-время».

Педро Парамо – легендарная книга, автор которой и сам стал легендой еще при жизни. Рульфо родился в 1918 году в штате Халиско, переехал в Мехико, когда ему было пятнадцать, изучал право в университете и начал писать (но не публиковать) в конце 1930-х годов. Первые журнальные публикации его рассказов относятся к 1940-м, а сборник рассказов увидел свет в 1953-м. Сборник назывался Равнина в огне. Педро Парамо вышел в свет спустя два года. Две эти книги снискали Рульфо репутацию беспрецедентно оригинального и авторитетного автора в мексиканской литературе. Немногословный (или необщительный), учтивый и щепетильный, высокообразованный и совершенно лишенный претенциозности, он был своего рода человеком-невидимкой, который зарабатывал на жизнь в областях, совершенно не связанных с литературой (так, в течение многих лет он торговал автопокрышками); он женился и имел детей, а ночи своей жизни, по собственному признанию, часто проводил за чтением («Я путешествую в книгах») и прослушиванием музыки. Кроме того, он был широко известен и глубоко почитаем братьями-писателями. Нечасто случается, чтобы первые книги автор издал, когда ему за сорок пять, еще реже – когда эти книги почти сразу признают шедеврами. А чтобы такой писатель никогда больше не издал ни одной книги – вещь почти небывалая. В течение многих лет, с конца 1960-х издатель Рульфо анонсировал выход романа Горный хребет – но за несколько лет до своей смерти в 1986 году автор заявил, что уничтожил рукопись.

Рульфо беспрестанно спрашивали, почему он не публикует новые книги, как будто цель жизни писателя – в том, чтобы продолжать писать и публиковать. В действительности цель писателя – в том, чтобы написать великую книгу, то есть книгу, которая будет жить. Именно это совершил Рульфо. Книгу не стоит читать, если ее не хочется перечитывать. Гарсиа Маркес сказал, что, открыв для себя