class="v">Драгой антик, прабабушкин чепец

И длинный рот, где зуба два стучало, –

Всё в душу страх невольный поселяло.

Я трепетал – и тихо наконец

Томленье сна на очи упадало.

Тогда толпой с лазурной высоты

На ложе роз крылатые мечты,

Волшебники, волшебницы слетали,

Обманами мой сон обворожали.

Терялся я в порыве сладких дум;

В глуши лесной, средь муромских пустыней

Встречал лихих Полканов и Добрыней,

И в вымыслах носился юный ум…

 Но вы прошли, о ночи безмятежны!

И юности уж возраст наступил…

Подайте мне Альбана кисти нежны,

И я мечту младой любви вкусил.

И где ж она? Восторгами родилась,

И в тот же миг восторгом истребилась.

Проснулся я; ищу на небе день,

Но всё молчит; луна во тьме сокрылась,

И вкруг меня глубокой ночи тень.

Но сон мой тих! беспечный сын Парнаса,

В ночной тиши я с рифмою не бьюсь,

Не вижу ввек ни Феба, ни Пегаса,

Ни старый двор каких-то старых муз.

 Я не герой, по лаврам не тоскую;

Спокойствием и негой не торгую,

Не чудится мне ночью грозный бой;

Я не богач – и лаем пес привратный

Не возмущал мечты моей приятной;

Я не злодей, с волненьем и тоской

Не зрю во сне кровавых привидений,

Убийственных детей предрассуждений,

И в поздний час ужасный бледный Страх

Не хмурится угрюмо в головах.

Экспромт на Огареву*

В молчанье пред тобой сижу,

Напрасно чувствую мученье,

Напрасно на тебя гляжу:

Того уж верно не скажу,

Что говорит воображенье.

К Жуковскому («Благослови, поэт!.. В тиши парнасской сени…»)*

 Благослови, поэт!.. В тиши парнасской сени

Я с трепетом склонил пред музами колени.

Опасною тропой с надеждой полетел,

Мне жребий вынул Феб, и лира мой удел.

Страшусь, неопытный, бесславного паденья,

Но пылкого смирить не в силах я влеченья,

Не грозный приговор на гибель внемлю я:

Сокрытого в веках священный судия,[6]

Страж верный прошлых лет, наперсник муз любимый

И бледной зависти предмет неколебимый

Приветливым меня вниманьем ободрил;

И Дмитрев слабый дар с улыбкой похвалил;

И славный старец наш, царей певец избранный.[7]

Крылатым гением и грацией венчанный,

В слезах обнял меня дрожащею рукой,

И счастье мне предрек, незнаемое мной.

И ты, природою на песни обреченный!

Не ты ль мне руку дал в завет любви священный?

Могу ль забыть я час, когда перед тобой

Безмолвный я стоял, и молнийной струей –

Душа к возвышенной душе твоей летела

И, тайно съединясь, в восторгах пламенела, –

Нет, нет! решился я – без страха в трудный путь,

Отважной верою исполнилася грудь.

Творцы бессмертные, питомцы вдохновенья!..

Вы цель мне кажете в туманах отдаленья,

Лечу к безвестному отважною мечтой,

И, мнится, гений ваш промчался надо мной!

 Но что? Под грозною парнасскою скалою

Какое зрелище открылось предо мною?

В ужасной темноте пещерной глубины

Вражды и зависти угрюмые сыны,

Возвышенных творцов зоилы записные

Сидят – бессмыслицы дружины боевые.

Далеко диких лир несется резкий вой,

Варяжские стихи визжит варягов строй.

Смех общий им ответ; над мрачными толпами

Во мгле два призрака склонилися главами1.

Один на груды сел и прозы и стихов –

Тяжелые плоды полунощных трудов,

Усопших од, поэм забвенные могилы!

С улыбкой внемлет вой стопосложитель хилый:

Пред ним растерзанный стенает Тилимах;

Железное перо скрыпит в его перстах

И тянет за собой гекзаметры сухие,

Спондеи жесткие и дактилы тугие.

Ретивой музою прославленный певец,

Гордись – ты Мевия надутый образец!

Но кто другой, в дыму безумного куренья,

Стоит среди толпы друзей непросвещенья?

Торжественной хвалы к нему несется шум:

Он – он под рифмою попрал и вкус и ум;

Ты ль это, слабое дитя чужих уроков,

Завистливый гордец, холодный Сумароков,

Без силы, без огня, с посредственным умом,

Предрассуждениям обязанный венцом

И с Пинда сброшенный и проклятый Расином?

Ему ли, карлику, тягаться с исполином?

Ему ль оспоривать тот лавровый венец,

В котором возблистал бессмертный наш певец,

Веселье россиян, полунощное диво?..[8]

Нет! в тихой Лете он потонет молчаливо,

Уж на челе его забвения печать,

Предбудущим векам что мог он передать?

Страшилась грация цинической свирели,

И персты грубые на лире костенели.

Пусть будет Мевием в речах превознесен2 –

Явится Депрео, исчезнет Шапелен3.

 И что ж? всегда смешным останется смешное;

Невежду пестует невежество слепое.

Оно сокрыло их во мрачный свой приют;

Там прозу и стихи отважно все куют,

Там все враги наук, все глухи – лишь не немы,

Те слогом Никона печатают поэмы,

Одни славянских од громады громоздят,

Другие в бешеных трагедиях хрипят,

Тот, верный своему мятежному союзу4,

На сцену возведя зевающую музу,

Бессмертных гениев сорвать с Парнаса мнит.

Рука содрогнулась, удар его скользит,

Вотще бросается, с завистливым кинжалом,

Куплетом ранен он, низвержен в прах журналом,

При свистах критики к собратьям он бежит…

И маковый венец Феспису ими свит.

Все, руку положив на том «Тилемахиды»,

Клянутся отомстить сотрудников обиды,

Волнуясь восстают неистовой толпой.

Беда, кто в свет рожден с чувствительной душой!

Кто тайно мог пленить красавиц нежной лирой,

Кто смело просвистал шутливою сатирой,

Кто выражается правдивым языком

И русской глупости не хочет бить челом!..

Он враг отечества, он сеятель разврата!

И речи сыплются дождем на супостата.

 И вы восстаньте же, парнасские жрецы,

Природой