Глянул на Росса, тот пристально смотрел мне за спину, в дальний угол зала. Я не сразу сообразил – я здесь вообще соображал медленно. А потом тоже увидел: на полу, там, где смыкались две стены, сидела какая-то фигура. Неподвижная человеческая фигурка, которая постепенно доходила до моего сознания. Пришлось убеждать самого себя, что она материальна и я действительно вижу ее здесь и сейчас, а не визуализирую, находясь где-нибудь в другом месте.

Отец неуверенно направился в ту сторону, я последовал за ним – пройду немного, встану, опять пойду. Фигура оказалась девушкой с босыми ногами, сидящей в позе лотоса. На ней были свободные белые штаны и белая туника до колена. Одна рука поднята и согнута так, что пальцы касаются шеи. Другая – у талии и согнута под тем же углом.

Росс остановился, я остановился. Мы подошли не слишком близко, но, казалось, если сделаем еще шаг, нарушим границу, нанесем оскорбление. Волосы подстрижены по-мужски, голова слегка опущена, ступни развернуты вверх.

Может, это все-таки мальчик?

Глаза закрыты. Я знал, что они закрыты, хотя стоял довольно далеко и мог ошибаться. Насчет ее возраста тоже в общем-то мог ошибаться, но смело предположил, что она молода. Она должна быть молодой. И не иметь национальности. Должна быть вненациональной.

Зябкая белая тишина в каждом уголке зала. Я обнял себя за плечи – чтобы сдержаться и никак не реагировать на эту прекрасную картину или просто чтобы согреться?

Мы одновременно потихоньку попятились к двери. Даже если бы я знал, зачем сидит здесь в такой позе эта девушка, она опровергла бы всякий смысл. Смысл исчерпывался самой фигурой, самим зрелищем.

– Артис объяснила бы, что это значит, – заметил Росс.

– А я бы спросил ее, мальчик там или девочка.

– А она бы сказала: какая разница?

Сам факт: жизнь, маленькое человеческое тело, одно, в мавзолее, парящем в воздухе, и мы уйдем, а она будет здесь еще долго, день и ночь, я знаю точно, ведь это пространство, это безмолвие задумано и создано для нее – для одинокой фигуры.

Прежде чем покинуть зал, я обернулся, чтобы в последний раз на нее взглянуть, и, конечно, увидел на прежнем месте, в концепции пустоты – сидит живой, дышащий арт-объект, мальчик или девочка, в одежде, похожей на пижаму, а больше нечего о нем подумать, нечего вообразить. Гид повела нас по длинному коридору, не окаймленному дверьми, и тогда Росс заговорил со мной – голос его рябил и накатывал волнами откуда-то издалека.

– С возрастом начинаешь больше ценить вещи. Думаю, это верно. Определенные вещи. Книга в кожаном переплете, предмет мебели, фотография, картина, рамка, в которую картина заключена. Эти вещи как бы говорят, что прошлое не уходит. Бейсбольный мяч с автографом известного игрока, давно умершего. Да просто кофейная чашка. Этим вещам мы доверяем. За ними большая история. Чья-то жизнь и все, кто появился в ней, кто ушел, в них глубина и в них богатство. У нас была любимая комната – с монохромными картинами, мы там часто сидели. Она и я. Комната в нашем доме. Повесили там те пять картин и билеты в рамочке – два билета на бой быков в Мадриде. Ездили туда и сохранили их, прямо как дети. Она тогда уже сильно болела. Мы все больше молчали. Просто сидели и вспоминали.

Он говорил с длинными паузами и довольно тихо, можно сказать, бормотал или даже шептал. Я с трудом разбирал слова, но не перебивал.

А потом спросил:

– И какая у тебя любимая вещь?

– Пока не знаю. Может, никогда не узнаю.

– Не картины.

– Их так много. Чересчур.

– Билеты. Два листка бумаги.

– Sol y sombra. Plaza de Toros Las Ventas[1], – сказал он. – Там, где мы сидели, бывало и солнце, и тень. Открытая площадка. Sol y sombra.

На этом он не закончил, навязчивые мысли побуждали его говорить. Он рассказывал, я слушал, голос его все чаще прерывался, затуманивалась суть. Чего мне хотелось? Разглядывать гида и представлять нас вдвоем в комнате, в моей комнате, меня и ее, гида, эскорт, или воображать, как в одиночестве, в пустоте она сбрасывает с себя все? Я ощущал эротическую тоску и не мог ее выразить.

Мы вошли в вираж, устремились вверх, прочь из Ноль К, прочь из многоуровневого подземелья. Я думал о простых числах. Как определить, что есть простое? Вираж – пространство мыслей о конкретном. Математика мне всегда хорошо давалась. Имея дело с цифрами, я был уверен в себе. Цифра – язык науки. Нужно найти точную, неизменную и в той или иной степени непреложную формулировку, которая заключала бы определение простого. Но зачем мне это нужно? Гид стояла с закрытыми глазами, о чем-то размышляла по-русски. Отец бодрствовал в коротком беспамятстве – убежище от боли. Итак, простое число. Целое, положительное, неделимое. Но что же кроме этого? Что еще сказать о простых числах? Что о целых?

Я шел по коридорам к своей комнате, не терпелось схватить сумку, вновь встретиться с отцом и отправиться домой. Мной двигало одно желание – поскорее вернуться. Тротуары, улицы, зеленый, красный, отсчет секунд – успей перебраться на ту сторону живым.

Однако пришлось задержаться, встать и смотреть, потому что из потолка выехал экран, и коридор от стены до стены наполнился образами.

Люди бегут, мужчины и женщины, бегут плотной толпой, на лицах – отчаяние, их десятки, потом сотни, в рабочих брюках, футболках, толстовках, они толкаются плечами, локтями, глядят только вперед, камера снимает чуть сверху, с одного ракурса – кадр не меняется, угол не меняется, панораму не показывают. Я инстинктивно отступаю назад. И хотя звука нет, почти слышу ритмичное дыхание массы, топот ног. Что у них под ногами, не разглядеть, такой тесной гурьбой они бегут. Вижу тенниски, ботинки, сандалии, одна женщина босая, мужчина – в кроссовках с развязанными шнурками, которые плещутся по ветру.

Они не останавливаются, хотят убежать от какого-то жуткого зрелища или грохочущей вдали опасности. Я смотрю внимательно, пытаюсь вникнуть в смысл движения на экране, организованного перемещения, его единообразия и равномерного темпа, заданного этой гонке. И мне приходит в голову, что вижу-то я, может, снова и снова одну и ту же группу бегущих, снятую и переснятую, два десятка бегунов, а якобы несколько сотен – ловкий трюк, безупречный монтаж.

Бегут: открыли рты, руками нагнетают воздух, на головах повязки, козырьки, камуфляжные кепки, и похоже, снижать темп не собираются, а моя мысль идет дальше. Возможно ли, что вижу я не отдельные кадры настоящей документальной съемки, но нечто и вовсе фрагментарное? Цифровую мозаику, и каждый ее элемент обработан, усовершенствован, все это разработано, исправлено, переработано. Почему я раньше не сообразил, когда мне торнадо и муссонные дожди демонстрировали? Пожары, горящие монахи – обман зрения, цифровые единицы, цифровой код, все сгенерировал компьютер, все ненастоящее.

Я смотрел, пока картинка не потухла и экран не поехал бесшумно вверх, потом пошел по коридору и почти сразу услышал быстро нараставший шум, источник которого трудно было определить. Еще пара шагов, и пришлось остановиться – шум почти докатился до меня, а потом они обогнули угол и ринулись мне навстречу – воплощенные образы, бегуны обоих полов, выплеснувшиеся с экрана. Я поспешил к стене – только там и можно было спастись, прижался спиной, раскинул руки – шеренга в девять или десять человек, глаза у всех безумные, устремилась вниз по коридору на огромной скорости. Я видел капли пота на лицах, чувствовал его запах, а они все бежали и смотрели только вперед.