— Что, испугалась?

— Испугалась. Еще бы! Громадное вам спасибо!

— Не за что. Это таксисты наши были.

— Не может быть! Я думала — шпана!

— Шпана и есть.

— Почему они так галдели?

— Куда везти спрашивали. Клиента в Гордеевке негусто. А тут — ты. — (Спасенных можно сразу на ты.) — Обрадовались пацаны. План-то надо делать — загалдишь тут.

— Но почему же тогда шпана?

— Шпана натуральная. С улицы поднабрали, подучили чуток. Они и ездить-то путем не умеют. Вчера один такой кадр на повороте гробанулся с двумя пассажирками. Забыл маленько, что на красный подтормаживать положено. С концами! А кто, скажи, при таких нормах в таксисты пойдет? Обо мне речь молчит. Я — не пример. У меня дочка инженерша. И муж, главное, у нее такой же. Кормить их надо? Сапоги финские хочется? А еще внучка, три года: «Деда, шоколадку принес?» Вот и развожу таких, как ты. Сейчас, я тебе честно скажу, вообще работать некому, вот так. Возьми хоть «Красную Этну» — одни химики вкалывают.

— Но почему же химики?

— А кому и быть? Сплошь одни химики. Кого еще найдешь туда?

Моя умная подруга Нина всегда говорила, что у меня замедленное развитие, но не равномерно, а пятнами. Материками. Такая плешивость иногда после лишая бывает. Видимо, в силу этого, будучи уже в возрасте, когда Пушкин написал «Полтаву», я еще не знала, что химики — это не только мои коллеги по академическому образованию, но и определенная категория граждан, далекая от науки, но близкая к уголовному кодексу. Принудработники, кратко говоря. И я задала блистательный по уровню бытового идиотизма вопрос:

— Почему же химики должны работать на «Красной Этне», когда я точно знаю, что это не химическое предприятие?

На что последовало разумное объяснение:

— Химика не спрашивают. Небось не невеста.

Этот резон меня слегка озадачил. Но я была опытным педагогом и решила прояснить вопрос, используя конкретные примеры.

— Ну хорошо. Вот я, например, химик…

Вот тут-то я поняла, что такое настоящая опасность для жизни. Мой спаситель, забыв про солидность и так шедшую ему скупую улыбку, бросил руль и зашелся в истерическом хохоте. Его корежило. Он визжал, всхлипывал, булькал, выл и пищал.

— Ой-у-у-у! Химик, говоришь! О-о-о-о! Химика везу! Ой, не могу, химик! Химик, значит? Говоришь, химик? Не врешь? Й-ы-ы-ы! Помереть, не встать! Химик!

— Да, химик! — гордо подтвердила я с дурацким упорством маньяка. Видимо, недавно пережитый страх отбил у меня способность к нормальной оценке происходящего и я тупо стояла на своем. Вдобавок еще и утверждая, что я кандидат химических наук. И мало того — учу будущих химиков. Это было уже слишком!

— Заранее, стало быть, химиков-то готовите! Химик химика, выходит, учит! — уже почти прорыдал бедняга. — О-о-ой, мочи нет! Впрок пекут! Поди, и экзамен на химика сдавать надо?! Ы-ы-ы! А кто не сдаст — куда? В менты? Охх-ха-ха!

Визг тормозов. Так-перетак! Чуть не врезались! Эх, граф, граф! Я-то, может, и впрямь химик, а не невеста. Но ты-то, ты куда смотрел? Почти перед моим домом чуть в трамвай не влетели… Вот и дом мой, моя крепость открытых дверей — среди луж. Где муж родной, где чай стоит. Как хорошо-то — теперь уже до среды в филиал тащиться не надо. Буду готовить химиков в метрополии. Потом народу сгодятся — всех их со временем на «Красную Этну», на наш простой, на советский Везувий!

— Сколько с меня?

— Какие деньги с химика? Нет! И нечего совать! Не возьму все равно. Будь здорова, химик! Спокойной ночи!

Она еще худо-бедно помнила русский, но за долгие годы нестояния в очередях и питья по утрам апельсинового сока в Детройте превратилась в типичную американскую старую леди с дрожащими пружинками голубых кудряшек и сверкающим жемчугом искусственных зубов.

Я не сторонница теории Лысенко, но факты — упрямая вещь. Именно питье апельсинового сока, именно посещение супермаркета и именно непосещение «Бакалеи» на углу Интернациональной и политчаса после работы создает столь прелестных и умилительных старушек. Проживание же в вагончике или бараке-засыпушке, а также остервенелая закупка соли, мыла и спичек в ответ на любые внешнеполитические события выковали совсем другой тип старушек — и мы все их видели.

В начале тридцатых годов динамичного, в узких брючках, любознательного, как непородистый щенок, фордовского инженера Джорджа Тобина американский черт понес строить автогигант для расправляющей нетопырьи крылышки РСФСР. Явился помощничек социализма со своими подпиленными розовыми ногтями и целлулоидными американскими логарифмическими линейками в пьянь нашу опухшую, грязюку непролазную, вонищу деревенскую, да под энкавэдэшный пригляд. Судьба пожалела кретина. Мистера Тобина не сгноили в Магадане, не перебросили на параллельную стройку социализма — Беломорско-Балтийский канал, хоть свободно могли. Он даже не осознал идиотского, неправдоподобного своего везения и продолжал, как будто так и надо, извлекать корни квадратные из произведения двух букв на третью. Аккуратнейше построил, согласно контракту, кусочек социализма и отбыл в края, где по-волчьи скалилась на красную республику рабочих и крестьян последняя, завершающая стадия капитализма — империализм.

Концентрация капитала, публичное слияние банковского капитала с промышленным, поголовная дискриминация прогрессивного негритянского населения и развратный танец фокстрот впридачу. В этот кошмар так ничего и не понявший счастливчик Джордж привез из России нашу тетку Еву — еще ничью тогда не тетку. Молоденькую, лобастую, с тонкой шейкой. В семейном альбоме хранится коричневая, твердая, в картонной рамке с тиснеными листьями фотография тети Евы. Недурна.

Странно и грустно рассматривать старые фотографии. Милые чистоглазые девочки со взрослящими фестонами дамских причесок глядят исподлобья. Парни в кепках с большими козырьками, зубастые улыбки — шахматисты, спортсмены, синеблузники. У этого, в вышитой косоворотке, на коленях домра. Это мой дядя Филипп, весельчак, анекдотчик, ухажер, — попал в окружение на Финской и сгинул. Если повезло, то замерз. Говорят, финны жестокие были. России удивительно не везет на врагов — всё звери какие-то попадаются, хоть финнов, хоть чеченцев возьми…

А вы, славные девочки с фотографий, какие промерзлые военные перроны вам выпадут, какие с пяти утра очереди, какие следователи и протоколы? Какие, боже мой, похоронки и потерянные дочкой в самом начале месяца карточки на хлеб! Какие радости — перелицованное платье из еще довоенного сиреневого файдешина и танцы с подругами под патефон «Утомленное солнце нежно с морем прощалось, ля-ля-ля-тара-тара, что нет любви»! А вот опять тетя Ева улыбается, и передние зубки немного уголком, очень-очень мило.

Правильно, улыбайся, тетя Ева — у тебя будет благополучная любовь, свой дом и садик с тюльпанами и розами. Ты не разу не посидишь на жесткой лавке в сыром бомбоубежище, где глупые дети плачут, а умные ждут молча. Не будешь в орущей коммунальной кухне полчаса раскочегаривать примус — вечно они в керосин какую-то дрянь подливают! Не будешь с трепыхающимся у горла сердцем бежать, оскальзываясь на льду, за битком набитым трамваем — только бы, только бы уцепиться, только бы на службу не опоздать. Ты, тетя Ева, будешь «миссис Тобин», будешь иметь кремовый холодильник в собственной кухне, ездить в «форде» и посылать нам в Россию в длинных конвертах письма с беглыми крючками идиша, прочесть которые мог только мой дед, родной тети-Евин брат.