Шрифт:
Интервал:
Закладка:
В общем, все складывалось из рук вон плохо, а кому пожалуешься? Вот и получалось, что, кроме нас со Славой, жаловаться было больше некому.
— Ой, ребята, с вами так хорошо! — восклицала Лора, опуская долу свои пребольшие серые очи, обрамленные густо накрашенными ресницами. — Я с вами прямо душой отдыхаю! А то у меня тут…
Дальше обычно следовали подробности того, что «тут у нее», Слава гадливо морщился, но, как человек воспитанный, помалкивал или говорил дежурное:
— Да брось ты! Не бери в голову!
Лора сразу как-то успокаивалась, улыбалась виновато: извините, мол, напрягаю, а потом начинала петь хвалу Славе или мне (Славе — чаще), благодарила за терпение и понимание, и Слава начинал потихонечку подтаивать.
Как только он начинал подтаивать, то тут же и начинал говорить, громко и вдохновенно, сначала о чем-то постороннем, потом плавно переходил на себя, любимого.
— И что за мужики у тебя? — спрашивал он с укоризной. — Я бы никогда…
После чего следовала, как правило, долгая нравоучительная тирада о Славином понимании семьи и брака, о «хорошо» и о «плохо», и об обязательном пункте брачного контракта — детях, ради которых все, собственно, и устраивается, а если их нет, то и смысла нет в совместном проживании, бросать все надо к чертовой матери, и как можно скорее. А Лора слушала, восторженно смотрела на Славу сверху вниз: «Счастлива будет та женщина, с которой…», поддакивала, кивала, а под конец произносила что-либо монументально-вульгарное. Однажды, например, когда Слава рассказывал нам, каким отличным отцом он станет со временем и как много внимания будет уделять своим детям, обязательно — двум сыновьям, благодаря отличному рабочему графику (полдня утром или вечером, а следом — два полноценных выходных), Лора сделала ему очень рациональное предложение. Взмахнула ресницами («Любовь по-латински, Фимка, слово Amor, и глазами так…»), изрекла: «Давай я тебе ребенка рожу! Я не очень люблю с детьми возиться, вот и получится — день мой, два — твои!» Слава оторопел и поначалу даже не нашелся что сказать, но Лора была вовсе не так глупа, как хотела показаться, она тут же благополучно оборотила все в шутку и увела разговор в сторону.
Совсем не то было, когда мне доводилось остаться с Лорой наедине, она всегда искренне потешалась над Славиными тирадами о нравственности и морали.
— Он, конечно, милый мальчик, — говорила Лора со смехом, когда мы посиживали на чьей-нибудь кухне, па моей или на Лориной, за бутылочкой пива, — только больно уж он наивный. Его как мужчину и воспринять-то трудно, совсем он еще маленький, не понимает, как оно в жизни. Где это он видел женщину, которая ушла бы просто так, в никуда? Так не бывает. Женщина может только поменять одного любовника на другого. Ну, сама посуди, Надь, какая же баба согласится по доброй воле жить одна, если есть возможность — с кем-то?
А Слава тоже был не в восторге от Лориного навязчивого присутствия. Стоило ей наконец удалиться, и он испускал громкий вздох облегчения и цитировал из анекдота: «Кто такой зануда? Человек, который на вопрос, как у него дела, начинает рассказывать, как у него дела».
Вот и сейчас, во время похожей на фруктовую тянучку лекции по БЖД (а если по-русски, то по технике безопасности), Слава искренне возмущался по поводу Лориного странного звонка.
— Слушай, пойдем завтра сходим куда-нибудь, — шептал мне Слава в самое ухо, — только, ради Бога, не тащи ты с собой Лору? Я понимаю, конечно, она твоя подруга и все такое прочее, но я от нее безумно устаю. Только и слышно: Сергей — Толик, Толик — Сергей. Достала!
— Да не тащу я се, — оправдывалась я, — она сама напрашивается. Ну как я могу ей отказать, и так у нее одни неприятности последнее время. Она и с нами-то торчит из-за того только, что ей пойти некуда. И не с кем. Не обижайся на нее!
Но мне было в душе приятно слышать, что она «достала», хотя это, разумеется, «не по-христиански».
А назавтра мы, по доброй нашей традиции, в очередной раз оказались в самой сердцевине осеннего дождя, и студеная вездесущая морось густо окутывала неразлучных нас, пока мы вдвоем бродили по городу, тесно смеженные плечо к плечу при помощи общего зонта, и снова синели от холода носы и краснели щеки, и снова громко чавкала в ботинках вода.
— Неужели ты не чувствуешь, — убеждал меня Слава, — неспроста она к нам так приклеилась! У меня всегда от нее такой осадок остается неприятный. Как будто она нарочно между нами клин вбивает.
— Ну, не преувеличивай, — успокаивала я Славу, — наверняка она не имеет в виду ничего плохого, просто ей сейчас тяжело.
Успокаивала, а сама при этом испытывала чувство огромного облегчения: значит, он все понял, ей не удалось его облапошить, хоть она и считает его наивным болваном; значит, он догадался, что она им занялась, что она пытается использовать его; Лоре его не заполучить, он почувствовал фальшь, слава Богу, слава Богу! И золотилось под лучами арбатских фонарей плотно связанное кружево капель, вода в ботинках уже не хлюпала, а потихонечку напевала песню — негромкую, но восторженную, и блаженное тепло расплескивалось по телу, по пальцам, сплетающимся вокруг окоченелой ручки зонта, и глупое сердце срывалось в беспорядочный галоп. И были болтовня ни о чем, смех без особой причины, перепасовка взглядами: сверху вниз, снизу вверх, как тогда, в Покровке, как в Измайловском парке на качелях, как бывало уже бессчетное количество раз в самых разных местах и при самых разных обстоятельствах на протяжении последних нескольких лет.
И я опять думала, что скоро, скоро…
— Надь, ты есть хочешь?
— Да нет…
— А я, пожалуй, дойду вон до той лоточницы, у нее потрясающие пирожки с вишнями… Пирожок, пожалуйста!
— Вам один?
— Ты не передумала?
— Нет, спасибо.
— Да, один. Благодарю вас, удачного вечера!
— Спасибо, миленький, счастья тебе, счастья!
— Не за что… Надежда… Сегодня отличный вечер, и Бог с ней, с
