Ответом ему стала презрительная улыбка.

– Я ищу нечто гораздо более фундаментальное.

Воцарилось молчание, пока незнакомец перелистывал остальные книги.

– Как я понимаю, вы собираетесь стать преподавателем? – спросил Бруно.

Посетитель бросил на него подозрительный взгляд, но, не обнаружив в тоне книготорговца ни тени иронии или неуважения, кивнул.

Да, он хотел бы стать преподавателем. И свой выбор он остановил на двухтомном переводе с немецкого.

– Очень жаль, – сказал Бруно, еще раз показывая клиенту два объемистых фолианта. – А когда вы станете профессором университета, – спросил он, – что потом?

Молодой человек указал на итальянскую книгу.

– Потом я начну писать сам, – ответил он.

Да, он начнет писать, подумал Бруно не без грусти. И либо от полной безнадежности, либо из уважения к самому по себе профессорскому званию какая-нибудь женщина выйдет за него замуж. Разумеется, жениться лучше, чем сгорать впустую, но этот тип, как становилось очевидно сразу, будет продолжать гореть изнутри и после женитьбы, скрытно, но бурно и неугасимо, в полном соответствии со своим возбудимым и нервным темпераментом. И даже под надежным защитным покровом респектабельности, а быть может, и известности, затмевающей Бога фантазии, тайное пристрастие к удовольствию самоудовлетворения доживет в нем почти до глубокой старости. Впрочем, поспешил напомнить себе Бруно, ни одну человеческую судьбу невозможно спрогнозировать наверняка. Всегда существовала возможность свободного выбора, достаточно милости Божьей – было бы только желание принять ее.

– Я буду писать важные вещи, – почти агрессивно заявил молодой человек.

– А не как книжники и фарисеи, – пробормотал Бруно с чуть заметной улыбкой. – Но что дальше?

– Как это, что дальше? – повторил клиент. – Что вы имеете в виду? Я и дальше буду писать.

Нет, в этом панцире невозможно было отыскать ни щелки. Бруно отвернулся и принялся заворачивать книги в коричневую упаковочную бумагу. Избегая вульгарной передачи денег из рук в руки, молодой человек выложил монеты на край прилавка. Для него мог существовать только один вид контакта с другим человеческим существом – сексуальный. Но даже такой контакт, подумал Бруно, всегда будет приносить ему разочарование, даже вызывать отвращение. Он завязал на ленточке узел и отдал пакет.

– Спасибо за покупку, – сказал он, – но если вас когда-нибудь утомит этот вид… – он сделал паузу, прежде чем продолжить, и в его глазах блеснули почти лукавые искорки, – …эта разновидность научных фривольностей, – он указал пальцем на сверток, – то помните, что у меня есть немало по-настоящему серьезных книг на ту же тему.

Он обвел рукой целую секцию полок у противоположной стены.

– Скуполи, «Бхагаватам», «Дао де цзин», «Теология Германика», «Благодать интимной молитвы»…

Несколько секунд молодой человек слушал – причем слушал с таким опасливым выражением лица, словно больной, которого поместили в одну палату с потенциально буйным сумасшедшим; потом он, глядя на часы и бормоча, что уже становится поздно, поспешил вон из магазина.

Бруно Ронтини вздохнул и вернулся к маркировке цен на книгах. «L» – значит «лира», но «L» может означать и освобождение. Только один из десяти тысяч освободится, вероятно, от защитного панциря полностью. Не слишком высокая пропорция. Однако из мириад икринок сколько рыб дорастет до полноценных размеров? А между тем следовало помнить, что развитию и росту рыб мешали только влияния извне, внешние факторы. В то время как в процессе духовного возмужания каждое человеческое существо само же и являлось своим самым опасным врагом. Атаки ведутся с двух сторон, и изнутри они даже более мощные, настойчивые и целенаправленные, чем извне. И потому, в конечном счете, один выросший из десяти тысяч возможных на деле представляется не таким уж плохим результатом. Это может вызывать скорее восхищение, нежели сожаление. И не следует винить Бога, как часто делают люди, за Его несправедливость: нужно, напротив, возблагодарить Создателя за щедрость, с которой Он многим дает столь неизмеримо высокую награду.

«L» – это свобода, «L» – это любовь… И несмотря на нетерпеливые гудки машин, вопреки грохоту и шуму транспорта, для Бруно Ронтини установилась тишина, подобная хрупкому живому кристаллу.

Дверной колокольчик звякнул снова, и, подняв голову, он увидел под сдвинутой набок фетровой шляпой широкое, с обвисшей кожей, с мешками под глазами и с кривоватой улыбкой неразомкнутых губ лицо Юстаса Барнака. С помощью своего живого кристалла Бруно увидел этого человека словно бы лежащим в могиле, в гробу, куда не проникает свет, замурованным в глухую стену стремления к удовольствиям. И стены этой гробницы были сложены из тех же кирпичей праздности и чувственности, из тех же пороков, которые он знал за собой и неустанно обращался к Богу с мольбой о прощении. Исполненный величайшим состраданием, Бруно встал и вышел навстречу гостю.

– Наконец-то я тебя застал! – воскликнул Юстас.

Он говорил по-итальянски, потому что так было легче для того, кто стремился играть роль легкомысленного флорентийского буржуа, избежать опасности серьезного разговора, а с Бруно необходимость избегать серьезных тем становилась особенно насущной.

– Я весь день искал встречи с тобой.

– Да, мне передали, что ты заходил утром, – сказал Бруно по-английски.

– И был обласкан, – Юстас продолжал разыгрывать свою тосканскую комедию, – самым преданным из твоих апостолов! Он даже ухитрился продать мне назидательную книгу – qualche trattatino sull’ amor del[40] Газообразному Позвоночному, – заключил он весело.

Теперь этот том обрел пристанище между каким-то любовным романом Питигрилли и потрепанным «Толкователем снов» на прикроватном столике в спальне Мими.

– Ты здоров, Юстас? – спросил Бруно, и его серьезный тон разительно контрастировал с оживленной болтовней собеседника.

Юстасу пришлось тоже перейти на родной язык.

– Никогда не чувствовал себя лучше, – ответил он. Но потом, когда заметил, что Бруно продолжает смотреть на него тем же пристальным обеспокоенным взглядом, в его голосе проскользнула раздраженная и подозрительная интонация. – В чем дело? – резко спросил он.

Неужели этот парень был наделен способностью видеть нечто, что позволило ему догадаться о его визите к Мими? Не то чтобы знакомства с Мими следовало как-то уж особенно стыдиться. Нет, раздражение и неприятные ощущения вызывало само по себе вторжение в его частную жизнь. А Бруно, о чем не следовало забывать, всегда обладал этим странным и тревожащим душу даром знать вещи, о которых ему никто не рассказывал. Но разумеется, ни о каком ясновидении и речи не шло. Вероятно, на нем где-то остался след губной помады.

– Почему ты так пялишься на меня?