Хватаюсь за ручку двери и распахиваю её, а он наконец отвечает на звонок. Встаёт, засовывает руку в карман, отворачивается к полкам с папками-регистраторами и начинает тихо, но резко рычать в трубку. Сыплет неизвестными терминами, номерами статей и ругательствами. А я…

А я застряла в дверях. И беззастенчиво глазею на него, пока он не видит. Даже понимаю, как глупо это выглядит, но совершенно ничего не могу поделать, стою и таращусь.

Потому что тогда, в январе, он был пацаном. Пусть эрудированным, пусть с дорогой машиной и квартирой в центре города, но всё равно пацаном. Ловил орехи ртом, носил дурацкие разноцветные носки, присылал смайлики с оленем и обнимал некрасивую девчонку в рваной футболке. А сейчас вдруг совсем другой. Мужественный, собранный, серьёзный. И не скажешь, что под выглаженной рубашкой притаились нелепый детский шрам и татуировка. Что с таким же упорством, с каким он сейчас разносит кого-то в пух и прах, он может спорить с котом за право лежать на диване. Не скажешь, что он обожает кино про супергероев и ненавидит театр, зато охотно поверишь, что этот человек пересмотрел всю фильмографию Феллини и минимум дважды был в Большом. Впрочем, я и тогда верила. Я всегда ему верила.

Наверное, я тоже умею прикасаться взглядом, потому что Пётр оборачивается и застаёт меня врасплох, щурится.

— Дань, жди, — говорит он в трубку, прижимает её к груди и вопросительно смотрит на меня.

— Просто… — начинаю я, изо всех сил стараясь соврать как-нибудь правдоподобно, но мастер переводить тему не выходит на связь, и я сдаюсь, приваливаюсь виском к дверному косяку. — Просто я никогда не видела тебя таким. В деловой одежде, гладко выбритый, важный. Говоришь умные вещи на юридическом языке — я половину не понимаю, значит, точно умные. Распекаешь там кого-то. Открываешься с новой, неизвестной мне стороны.

Пётр хмыкает, совершенно игнорируя орущего в трубку собеседника — так, что даже мне слышно, — и на его губах снова появляется едва уловимая улыбка.

— И как тебе? — спрашивает.

— Что?

— Новая сторона.

И я говорю глупость. Такую несусветную, что потом ещё долго буду её вспоминать, виновато скрипя зубами и поджимая пальцы ног. И жалеть, жалеть, жалеть. Но слова слетают с моих губ быстрее, чем я могу оценить сопутствующий ущерб, который они нанесут. Слетают и повисают в тесноте маленькой подсобки, опаляя мои щёки румянцем.

— Пока мне всё нравится.

А потом я закрываю за собой дверь, проношусь мимо барной стойки, на ходу прощаюсь, хватаю пальто и выскакиваю на приятно холодную, влажную после снегопада улицу. И иду прочь.

Вываливаюсь из троллейбуса и жадно втягиваю носом воздух. Не помогает: он густой, сухой, пропитанный августовским зноем. Делаю пару шагов в сторону, пропуская нестройный поток абитуриентов и их родителей, вытираю тыльной стороной ладони пот со лба. Нестерпимо хочется стянуть с себя это синтетическое платье, встать под прохладные струи душа, а потом обернуться влажной простынёй и лечь в постель, но я цепляю глазами указатель «Приёмная комиссия», вздыхаю и плетусь вслед за троллейбусной процессией.

В университетском дворике людей ещё больше. Воспроизводят броуновское движение, кучкуются, галдят. Мне надо бы идти по стрелочкам, но я так вымотана дорогой, что хочется присесть на минуту, остудиться, перевести дух. Замечаю скамейку в тени тополей, плюхаюсь на краешек, вытягиваю ноги и принимаюсь рассматривать собственные голени. Они бело-розовые и даже, кажется, немножко голубые, явно выделяются на фоне мельтешащих загорелых тел, буквально сияют в плотном жёлтом августе. Но ещё сильнее сияет чья-то голень рядом, крепко укутанная в белоснежный гипс. И, словно вишенка на торте, торчат маленькие пальчики с облупившимся красным лаком.

Меня почему-то умиляет этот контраст, и я поднимаю глаза на сидящую рядом девчонку, обладательницу голени в гипсе. А она плачет. Сидит, склонив голову к груди, беззвучно дёргает плечами и пускает пузыри носом. Такая славная: светленькая, взъерошенная, как воробей, нижняя губа дрожит. Натягиваю длинный рукав на пальцы — да, не лучший вариант для лета, но в мамином шкафу были только такие нарядные платья, оставшиеся от пришедшейся на восьмидесятые юности, — зажимаю край ткани в кулаке и вытираю костяшками разлившиеся под носом девчонки озёра. Она вздрагивает и поворачивает ко мне лицо, красное и опухшее.

— Ну, чего нюни распустила? — ласково спрашиваю я.

Она пару секунд рассматривает меня, будто оценивает, можно ли мне доверять, враг я или друг, а потом разрождается новой порцией слёз.

— Они обещали снять его сегодня! — указывает руками с растопыренными пальцами на гипс. — Обещали, понимаешь? А потом сказали: походи-ка, деточка, в нём ещё неделю! А я ногу свою уже почти месяц не видела, вдруг там какое-нибудь, не знаю, витилиго[1]! И родакам сказала, чтобы не ездили со мной, что сама справлюсь, после больнички сразу в универ доки подавать! Еле доползла сюда, думала, что буду вся такая красивая-взрослая-самостоятельная, а вышло, что по-прежнему хромоножка! Ты посмотри на них! А на меня! Хотела потом по городу гулять, на теплоходе кататься, мороженое есть, а как теперь?! Как?!

Она втягивает ртом воздух, чтобы приступить к очередному акту рыданий, и я вдруг произношу:

— А я ляжки натёрла.

Девчонка замирает, хмурится, смотрит на меня вопросительно.

— Ну, тут, между ног, — указываю пальцем на внутреннюю сторону бёдер. — Почему-то думала, что смогу пешком до университета дойти, но через полчаса вспотела до трусов. И натёрла. Жжёт адски, каждый шаг — боль.

Она хмыкает, чуть наклоняется ко мне и понижает голос:

— А ты разве не знаешь, что если помазать ляжки шариковым дезодорантом, ничего не натирается?

Я делаю большие глаза и с откровеннейшим изумлением таращусь на неё.

— Что, правда?!

Мой мир никогда не будет прежним.

А она смеётся. Легко и звонко.

— Меня Соня зовут, — говорит.

— Меня Ася.

— Я на рекламу поступаю. А ты?

А я… не знаю. Знаю, что именно в этот вуз, потому что здесь когда-то училась мама. Знаю, что на гуманитарное направление, потому что буковки мне милее циферок. Знаю, что попала в списки на все факультеты, куда подавала заявления, но даже сейчас, сидя в университетском дворике, ещё не выбрала, на кого хочу учиться.

— Я тоже на рекламу, — отвечаю я.

— Супер! Давай отдадим аттестаты и пойдём кататься на теплоходе и есть мороженое?

Улыбаюсь. Впервые за этот день. Впервые за много-много дней.

— Давай.

— А ещё проколем мне ухо — давай?

— Давай.